До февраля - Шамиль Шаукатович Идиатуллин

подразумевается текстом, контекстом и фигурой главного героя. Пару раз это почти сработало, и опять не повезло: одного мецената посадили, второго поставили вице-губернатором в дальний угол карты России.

Издательства, что местные, что столичные, проектами не заинтересовались и даже не откликнулись на столь же резонное, сколь и заманчивое, по мысли Максима Эдуардовича, предложение оценить уровень текста по первым главам и заказать его развитие и завершение в том ключе, который представляется им нужным и коммерчески выгодным. А наглец в одном из издательств, куда Максим Эдуардович решил позвонить на третий месяц зряшных ожиданий, отчитал заслуженного автора так, что отбил всякое желание общаться со столичными книжными дельцами.

Совсем разочаровали литературные премии. Поданные тексты иногда отмечались дипломами со снисходительными формулировками, но ни разу не попали даже в длинный список. А ведь Максим Эдуардович, горевший надеждами, всякий раз тщательно изучал итоги прошлого года и переписывал две повести, современную, «Прикус дьявола», и «Околицей мирских соблазнов» про лихие девяностые, так, чтобы они как бы продолжали тему и мотив победителей, а также отвечали теме конкурсов. Сложнее всего оказалось даже не впихнуть отважных контрразведчиков и исламских террористов в версию «Соблазнов», отправленную на конкурс ФСБ, а сбросить возраст героям «Прикуса», вырезав при этом особо знойные моменты, чтобы повесть, двинутая на соискание сразу нескольких детлитовских премий, проканала за подростковую. И всё зря.

Премиальный игноранс бесил и сам по себе, и особенно в связи с тем, что тексты новых лауреатов совершенно не походили на прошлогодних победителей и выглядели заведомо хуже повестей Максима Эдуардовича. Это было понятно даже по аннотациям и критическим отзывам, самих-то лауреатов Максим Эдуардович, конечно, не читал, чтобы не сбивать вкус. Ему вполне хватало собственных шедевров.

На пятый год борьбы Максим Эдуардович окончательно убедился в том, что премии безнадежно коррумпированы и поделены между своими: людьми, социальными и национальными группами, модными тусовочками, проплаченными агентами прогнившего Запада и варварского Востока, и просто врагами подлинной культуры и настоящих русских людей. Он прекратил бессмысленные штурмы, злобно сжег все переделанные варианты, а в папку «Основные произведения» сложил исходные варианты – примерно такими, какими они и были придуманы и написаны в девяносто девятом и две тысячи третьем годах. И более Максим Эдуардович книг не писал. Зачем, раз никому не надо – и пока не издано всё уже написанное?

Написанное потихонечку публиковалось: в местных газетах и журналах, пока они еще выходили, в альманахе «Сарасовск литературный», на финансирование которого расщедрился предыдущий губернатор, и в нескольких сборниках, изданных за счет авторов. Авторы входили в Содружество, которое Максим Эдуардович так и возглавлял последние двадцать лет, время от времени прислоняясь то к одному, то к другому союзу писателей – по мере того, как один или другой объявлял себя единственно законным и контролирующим национальную литературу. Сам Максим Эдуардович, конечно, платить за издание считал унизительным и невозможным, но его младшие коллеги и питомцы – можно было бы сказать ученики, кабы хоть кого питала иллюзия, что те способны чему-нибудь научиться, – совершенно не возражали против того, чтобы произведения наставника открывали каждый сборник.

Их интерес был понятен, приятен и полезен. Максиму Эдуардовичу на литературных вечерах, посвященных памяти Пушкина, Достоевского и Чернавина, несколько раз говорили, что именно его повести «Исповедь сердца» и «Журавлиная тоска» выглядят особенно заманчивыми и просятся быть прочитанными. И на местное телевидение, как и на выступления в библиотеках, школах и культурных центрах, звали только Максима Эдуардовича – и несколько раз даже заплатили крошечные гонорары.

Это радовало, но обеспечить, увы, не могло. Поэтому Максим Эдуардович так всю жизнь и проработал на реммаше: сперва слесарем, потом освобожденным председателем профкома, а последние лет двадцать – старшим инспектором по безопасности труда. Работа была, чего скрывать, не слишком тяжелой и хлопотной, но отнимала и время, и письменные возможности: после куч бумаг, ежедневно исписываемых в заводоуправлении, сил на творчество не оставалось. Поэтому на пенсию Максим Эдуардович ушел с радостью и четким пониманием, что вот сейчас жизнь и переменится: ему удастся, наконец, писать постоянно, помногу и продуктивно.

Не удалось.

Он пытался. Он часами сидел за столом. Он зарывался в папки с древними набросками, пытаясь развить обещавшие так много идеи по одной или сплетая их в странные косицы. Он испортил росчерками, картинками и раздраженными фразами два красивых ежедневника с золотым обрезом, которые хранил как раз для главного романа всей жизни. Он пробовал писать пьяным, голодным и больным. Он разминался на биографических этюдиках, рассказах о пережитом и ироническом дневнике, надеясь, что так будет проще перескочить в настоящую прозу.

Тщетно.

Хорошо, что Вика относилась к потугам и неудачам мужа спокойно и даже равнодушно – как и ко всем предыдущим его попыткам запрыгнуть на эскалатор до Олимпа. Раньше Максим Эдуардович переживал по этому поводу, бесился и дико ревновал жену, по сути, к себе самому – неженатику с публикацией в столичной прессе, много обещавшему, да так ничего толком, с собой будем уж честным, не добившемуся. Переживал, конечно, зря.

Вика была идеальной супругой, строгой и ласковой: порядок в квартире, изобилие на кухне, размеренность в спальне. На домашние заботы Максима Эдуардовича не отвлекали настолько, что он особо и не заметил, как выросла и съехала Майя. В роддоме встретил, из садика пару раз забрал, чуток перебрал после выпускного, потом на свадьбе, вот и всё. К зятю и внукам он относился с добродушным спокойствием, они отвечали тем же. Друг другу не мешали – а что еще нужно для счастья? Уж точно не болельщицкое подзуживание: «Давай, Максимка! Мы верим в тебя! Ты сможешь!».

Вика держалась данного однажды обещания прочитать каждую его книжку, вышедшую отдельным изданием, – а рукописи и публикации в местных газетах и сборниках в руки не брала. Когда Максим Эдуардович в первый раз попробовал настаивать, Вика сказала учительским голосом: «Максим, после “Советской культуры” с тебя особый спрос, не понижай градус». Максим Эдуардович решил соответствовать спросу. И когда-нибудь доказать ей, что может.

Поэтому он так схватился за «Пламя». Публикация там не удостоилась бы внимания Вики, как не удостоился рассказ «Присяга Победы», напечатанный в одном из последних номеров «Пламени», почти перед самым закрытием. Но возрожденный журнал мог стать точкой взлета.

Литературных журналов, настоящих, бумажных, в стране почти не осталось, и каждый уцелевший считался очагом подлинной культуры, сакральной в глазах если не читателей, то властей. Очагом, заметным всей стране, где бы этот очаг ни находился – в Москве, Екатеринбурге, Казани, Саратове или Сарасовске. Максим Эдуардович знал это, потому что изучил вопрос.

Чиновники не читали книг и