Великое княжество Литовское - Геннадий Левицкий

«…Вопрос: кем же был подставлен самозванец? – рассуждает С. М. Соловьев. – Кто уверил его в том, что он царевич Димитрий? Кому было выгодно, нужно появление самозванца? Оно было выгодно для Польши, Лжедимитрий пришел отсюда, следовательно, он мог быть подставлен польским правительством. Кого же мы должны разуметь под польским правительством? Короля Сигизмунда III? Но характер последнего дает ли нам право приписать ему подобный план для заведения смут в Московском государстве? И осторожное, робкое поведение Сигизмунда в начале деятельности самозванца дает ли основание предполагать в короле главного виновника дела? План придуман кем‐нибудь из вельмож польских? Указывают на Льва Сапегу, канцлера литовского. Сапега два раза был в Москве послом: один раз – при царе Феодоре, другой – при Борисе, и в последний раз приехал из Москвы с сильным ожесточением против царя; когда самозванец объявился у князя Вишневецкого, то Петровский, беглый москвич, слуга Сапеги, первый явился к Вишневец– кому, признал Отрепьева царевичем и указал приметы: бородавки на лице и одну руку короче другой. Потом Сапега является сильным поборником планов Сигизмунда против Москвы, ожесточенным врагом нового царя Михаила, восшествие которого расстраивало его планы; в царствование Михаила, до самой смерти своей, держит под рукою, наготове, самозванца, несчастного Лубу, как орудие смут для Москвы. Любопытно, что и наш летописец злобу поляков и разорение, претерпенное от них Московским государством, приписывает раздражению Льва Сапеги и товарищей его за то, что они видели в Москве много иностранного войска. Наконец, некоторые рассказывают, что после сражения при Добрыничах самозванец издал манифест, в котором, между прочим, говорил, что был в Москве при посольстве Льва Сапеги; такого манифеста, впрочем, не сохранилось, и в дошедшем до нас ни слова не упоминается об этом обстоятельстве. Как бы то ни было, если заподозрить кого‐нибудь из вельмож польских в подстановке самозванца, то, конечно, подозрение, прежде всего, должно пасть на Льва Сапегу…» Польский историк Г. Люлевич считает, что Лев Сапега еще при Стефане Батории «принадлежал… к кругу людей, формировавших политику Речи Посполитой относительно Москвы и одновременно был доверенным исполнителем королевских планов в этой области».

Современные исследователи называют Льва Сапегу крестным отцом русской Смуты и даже подозревают, что он содержал целый инкубатор российских лжецарей. Жак Маржерет, служивший Лжедмитрию I, передает ходившие слухи о самозванце, в доцарской жизни Григории Отрепьеве:

«Те же, кто считают себя самыми проницательными, как иностранцы, знавшие его, так и прочие, приводят суждение, что он был не русским, но поляком, трансильванцем или другой национальности, взращенным и воспитанным для этой цели». Собственно, склонные к бунту казаки могли последовать за простым монахом Отрепьевым, но нужно иметь совершенно другой уровень, чтобы поверили бояре и князья – потомки Рюриковичей и Гедиминовичей. «Итак, – рассуждает француз, – если он был поляк, воспитанный с этой целью, то нужно было бы в конце концов знать кем; притом я не думаю, чтобы взяли ребенка с улицы, и скажу мимоходом, что среди пятидесяти тысяч не найдется одного способного исполнить то, за что он взялся в возрасте 23 – 24 лет».

Французский наемник, охранявший царя, поверил, что Дмитрий Иванович – настоящий царь. Что ж, значит, образ сработан профессионалами, и, если невозможно подобрать актера на эту роль среди пятидесяти тысяч, значит, Сапега и иезуиты выбирали его из ста тысяч.

А вот мнение авторов современного учебника для вузов:

«Ряд исследователей высказывает предположение, что сам Отрепьев искренне уверовал в свое высокое происхождение и лицедействовал с внутренней убежденностью». Обладать такой убежденностью мог только человек, которого с детства готовили на должность царя.

Адам Вишневецкий передал новоявленного царевича Дмитрия сандомирскому воеводе Юрию Мнишеку. Юноша попал в надежные руки: он воспылал страстью к старшей дочери воеводы – Марине. Самозванец ради нее был готов на все: принял католичество, пообещал тотчас по вступлении на престол выдать Мнишеку миллион польских золотых, а Марине прислать бриллианты и столовое серебро из казны царской; отдать Марине Великий Новгород и Псков со всеми жителями, местами, доходами в полное владение. Юрий Мнишек милостиво дал согласие на обручение дочери и Дмитрия, но со свадьбой не спешили – она должна была состояться в Москве, после воцарения будущего зятя.

Король Сигизмунд внешне не принял никакого участия в судьбе Лжедмитрия и даже постарался отгородиться от самозванца. Но интерес к воскресшему чудесным образом царевичу у короля и магнатов был огромен; на сейме в 1605 года долгое время обсуждался вопрос: оказывать ли содействие Дмитрию? Предприятие было слишком рискованным, Речь Посполитую на тот момент связывало мирное соглашение с Москвой; нарушать нормы международного права, когда в затылок дышала враждебная Швеция, когда с юга не давали покоя турки, было опасно.

Естественно, никто из власть имущих в Речи Посполитой не поверил в подлинность Дмитрия. По этому вопросу наиболее ярко высказался коронный канцлер и гетман Ян Замойский: «Что касается личности самого Димитрия, который выдает себя за сына известного нам [царя] Ивана, то об этом я скажу следующее: правда, что у Ивана было два сына, но тот – оставшийся, за которого он выдает себя, как было слышно, был убит. Он говорит, что вместо него задушили кого‐то другого: помилуй Бог! Это комедия Плавта или Теренция, что ли? Вероятное ли дело: велеть кого‐либо убить, а потом не посмотреть, тот ли убит, кого приказано убить, а не кто‐либо другой! Если так, если приказано лишь убить, а затем никто не смотрел, действительно ли убит и кто убит, то можно было подставить для этого козла или барана».

Тем не менее тот же Замойский советует зорко следить за действиями «Дмитрия»: «По моему мнению, следовало бы как можно скорее послать кого‐нибудь туда [к войскам самозванца], и узнать, что там делается, потому что мне кажется невероятным, чтобы там до сих пор не случилось какого‐либо важного события».

Таким образом, магнаты приняли единственно верное решение: не вмешиваться в русские события и терпеливо ждать их развязки. Король и здесь оставил для себя лазейку: он не утвердил постановления сейма, которые запрещали подданным Речи Посполитой поддерживать самозванца и предписывали наказывать их за это. Тем временем паны, охочие до всякий воинских забав, точили сабли и на свой страх и риск отправлялись под знамена «царевича Дмитрия».

После провала предприятия ничто не мешало королю отмежеваться от неудачно завершившейся аферы. В речи Льва Сапеги на Варшавском сейме (1611 год) утверждается, что король «запрещал, рассылал универсал, чтобы люди не ходили с ним». Вроде бы все так и было, но если король что‐то и запрещал, то уж точно не наказывал нарушивших его запрет.

Польские шляхтичи были падки на всякого рода приключения, Юрию Мнишеку удалось собрать для будущего зятя войско в 1600 человек. Еще больше желающих поучаствовать в авантюре нашлось в русских землях. Донские казаки, прослышав о появлении нового царя, направили в Польшу двух атаманов. Тем понравился Лжедмитрий, казаки признали его государем словом и делом: войско претендента на московский трон увеличилось на 2000 человек – причем таких, для которых война, грабеж были единственными занятиями.