Любовь с последнего взгляда - Ведрана Рудан

Ничего смешного, сказала я. В этой жизни по свету ходят и другие мужчины, такие, которые вообще не заботятся о детях, бросают жен, меняют любовниц, женятся по десять раз, не помнят, как зовут их детей, все вы меня просто пугаете. Почему вы все твердите мне, что именно мой любовник будет заботиться о своих детях больше, чем о своем хуе, что он будет стараться угодить своей бывшей, что наша совместная жизнь превратится в постоянную головную боль из-за детишек, которых он сделал с бывшей? Все вы разведены, у всех вас любовники, вы живете с отцами чужих детей, не уходите от них, читаете чужим детям на ночь сказки, а меня пугаете?! Все! С кем ни заговоришь, каждая из вас рассказывает о том, как это ужасно — бросить мужа, и при этом вы все бросили своих мужей! Все вы врете, просто завидуете моему счастью! Вовсе нет, сказала Наташа. Мы хотим тебе помочь. Ты вся во власти чувства собственной вины, вопросов справедливости и несправедливости, веры и вечной любви. Жизнь это не то что ебля с вздохами и потом. Жизнь — это гимнастика. Сколько сил вложишь, реальных сил в реальный проект, столько и получишь назад. В любовь никогда нельзя вкладывать все. Любовь, или то, про что ты думаешь, что это любовь, то есть полная отдача себя кому-то, у кого между ног есть то, чего нет у тебя, это не любовь. Это херня. Мужчины — это не что иное, как существа, с помощью которых мы получаем оргазм и деньги, правда, не всегда в одном флаконе, но ничего большего от них не следует ждать, все остальное ложь и пропаганда. Нам с тобой, старушка, не по двадцать лет, забудь любовника, у которого дома до хренища голодных ртов, измени себя, жди меньше, получишь больше! Но я должна что-то сделать, сказала я, я не могу больше его выносить. Сру кровью, у меня началась одышка, волосы выпадают, сохнет кожа, голова в каких-то болячках, стоит увидеть его голое тело, и начинается менструация! Посмотри, как у меня грудь высохла, я расстегнула блузку, здесь все страшно чешется, сказала я и начала чесать грудь, тут же выступили капельки крови. Ох, сказала Наташа, действительно дело дрянь.

Ого, начался страшный ветер, он треплет белое белье на веревке, хлопают крылья. Господи Иисусе! Что значит этот ветер?! Этот гром небесный! Я боюсь! Мне страшно! Бурей может принести сюда облако! И моего мужа верхом на нем?! А на другом облаке моего отца?! Вдруг наши три облака соединятся в одно?! Господа! Не делайте этого! Неееет! Я не хочу вечно скакать верхом на одном облаке вместе с моим отцом и моим мужем! Вечно! Нееет! Смилуйтееесь! Вверх, вниз, влево, вправо! Ээээй, вы меня слышите? Помогитееее!

То животное, я имею в виду серну, маму детенышей, все щипало и щипало траву. Детки скакали вокруг нее, подпрыгивали всеми четырьмя ногами, падали в траву. Разнежились, развеселились малыши, маленькие бэмби с крепкими ножками и худенькими телами. Моя дочка Эка тоже когда-то была малышкой, понимаю, это удар ниже пояса, я пытаюсь вас разжалобить историей о себе как о матери с нежным сердцем. Но я действительно по-своему и была матерью с нежным сердцем. По-своему.

Он сказал: приду в полдень. Эка не любила шпинат. Я его положила в бутылочку, завернутую в белую салфетку, пусть она думает, что там молоко. Она сосала и сосала, а потом перестала сосать и все выплюнула. Мы обе были совершенно зелеными, и обе смеялись. Он появился в половине двенадцатого. Где мои рубашки? Они еще влажные, на диване лежат, ты же сказал, что будешь в двенадцать, смотри, что она сделала, видишь, какие мы зеленые, сейчас поставлю доску и утюг, сейчас, мигом. Эка стояла в манеже и улыбалась, показывая нам четыре зуба. Слушай, какого хрена ты делаешь целыми днями, чем ты занимаешься, если не в состоянии погладить две рубашки, неужели это так трудно, я что, слишком много от тебя требую? Просто ты пришел на полчаса раньше, дело только в этом. Ты просто обыкновенная ленивая корова, лицо у него побелело. Я вообще-то ничего не имею против коров, если только речь не идет об оскорблении. И эти слова, насчет коров, удивили меня. Какая корова, я извлекала его рубашки из кучи выстиранного белья. Пятнистая корова, ответил он после короткой паузы. Мое лицо было обращено к его рубашкам. Я чувствовала, что мы ему противны, обе, он смотрел на меня так, словно меня заплевала не наша с ним дочка, а пьяный бездомный. Да, я чувствовала, что мы ему противны, обе. Слушай, если ты так спешишь отправиться в дальнюю дорогу, возьми доску, возьми утюг и погладь! Говоря это, я расставляла доску. Ах ты сука подлая! Тебя что, кобель твоей мамаше сделал? Я? Я должен гладить?! Я?!

А тогда какого хера здесь делаешь ты, какие здесь у тебя обязанности? Гладила всегда я, он никогда, и я всегда считала, что это мой выбор, а не обязанность, не работа. И это… про нее, я имею в виду про мою старуху, не очень-то мне было приятно слышать. Я… ее никогда не любила, она для меня ничего не значила. Да и ругательство это, насчет кобеля, вовсе не что-то такое, из-за чего следует все бросить, вдохнуть, выдохнуть, вдохнуть, выдохнуть, успокоиться. Но я поняла, что он этим хотел сказать, он хотел, чтобы у меня перед глазами возник образ! Она, на четвереньках, у нее за спиной ждет здоровенный черный кобель с торчащим красным хером. Да кто он такой, чтобы соединять вместе мою мать и пса, который болтается на улице без хозяина?! Этот пес должен был оседлать меня, таков был подтекст, я прочитала это в его глазах. Неприятное чувство. Мои глаза наполнились влагой. Я его хер не сватаю с пиздой уличной сучки. Я разозлилась, именно разозлилась, и справилась со слезами. Лучше бы мне было дать им свободно пролиться. Когда я плакала, я вызывала в нем любовь. Когда я плакала, он обнимал меня и говорил: маленький мой… Да, кобель, сказала я, а потом этот кобель твоего отца в жопу выебал. Так я и сказала. Да. Именно это я сказала. Кобель твоего отца в жопу выебал, вот как я сказала! Его отец умер дней десять назад, ну, может, на день-другой раньше. Он любил отца. Именно любил. И его смерть стала для него страшным ударом, потому что она была очень неожиданной, если смерть вообще можно ждать, очень или не очень. Пока мы живы, мы считаем, что смерть не имеет к нам никакого отношения, что в могилу отправляются какие-то другие люди. Те, которые полное говно, или те, которые слишком хороши для этого мира. И мы даже не думаем, сейчас-то я мертва и вижу вещи более отчетливо, не думаем о том, что смерть — это совершенно обычная, банальная вещь, такая же как ежеутреннее опорожнение прямой кишки или ежевечернее почесывание волосатой задницы. Нам, людям, ясно, что смерть — это природное явление, но она все равно кажется нам неприемлемой. Тотально. Никто не готовит нас к смерти. Нам постоянно говорят о жизни, все наши планы строятся так, словно смерти нет. Будь у нас даже десять жизней, мы все равно не сумели бы поставить галочки рядом со всеми делами, записанными в наш ежедневник, вот о чем я говорю. Поэтому, когда человек с утра отправляется на охоту, он не ждет, что с охоты он живым не вернется. А охота это не очень рискованное приключение. В руках охотника смертоносное ружье, у кабанов только клыки, у оленей рога, у серн тонкие ноги, у птиц маленькие клювы, у барсука неглубокая нора, всё на твоей стороне. Тем не менее… Легкий туман, на небе молодой месяц, ты крадешься, определяешь, откуда дует ветер, мечтаешь о том, что убьешь кабана и поставишь ногу в сапоге на его мертвую голову… Бабах! Кто узнает, какими были последние мысли, как звучит последний вздох охотника, которого убил другой охотник, приняв за кабана? Кто может ожидать такой смерти? Охотник? Другой охотник? Да никогда! Семья охотника? Сын охотника, сам тоже охотник?!! Свекор был страстным охотником. Муж рассказывал, как они вместе ходили в лес. Осторожно, замолчи, не шуми, спрячь, посмотри, только смотри, учись, слушай, остановись, не говори, молчи, только шепотом, писай тихо, не спрашивай, можно ли остановиться поссать, просто остановись и тихо сделай дело, зачем ты ссал, листья шуршат, только не на листья, нет, нет, не на листья, пошел, вперед, это лес, лес, двигайся, стой, слушай, прислушайся, учись, тихо, тише, стоп! Так говорил мальчику папа. Потом он тащил его за собой на большое дерево. И в его ветвях они, папа и мальчик, спрятавшись, подстерегали толстых соек.