Наполеон. Мемуары корсиканца - Эдвард Радзинский

Вскоре Сийес торжественно принес мне свою Конституцию. И, глядя на кипу страниц, написанных этим забавным фразером, я сказал ему:

«Конституция должна быть краткой».

«И ясной», – подобострастно добавил он, думая, что имеет дело с идиотом.

«И темной, – сказал я ему. – Ибо в ней всегда должно быть второе толкование, нужное правителю…»

Впервые он посмотрел на меня с уважением. Точнее – со страхом. Небрежно перелистав рукопись, я спросил напыщенного глупца:

«Неужели вы думаете, что человек, хоть сколько-нибудь честный, я уж не говорю – способный, согласится играть роль безмозглого барана за шесть миллионов? Побойтесь Бога! Впрочем, про вас говорят, что вы человек находчивый и у вас в кармане про запас всегда лежит нужная Конституция. Так что считайте, что эту нужную вы сейчас вынули».

И я положил перед ним свою Конституцию. Он был совершенно растерян. Согласно моей Конституции (которую конечно же им пришлось принять), вся полнота власти принадлежала отныне Первому консулу. А остальные двое становились куклами – роль, которую они посмели предназначить мне. Это было справедливо. Ибо так и должно быть в стране, где требуется быстро навести порядок, которого ждет все общество.

Власть оказалась в нужных руках. Я умел наслаждаться властью, как хороший музыкант – своим инструментом. Гамлет говорит: «На простой флейте трудно научиться играть, а вы хотите играть на мне – на человеке!» На самом деле все наоборот! На людях играть куда проще, чем на флейте. Есть всего лишь два маленьких рычажка, которые прекрасно управляют людьми: страх и личный интерес… точнее – человеческая алчность. И когда мне говорят, что в некоем государстве подданные ничего не боятся, потому что некий король очень добр, я неизменно отвечаю: «Какое, однако, неудачное там царствование». Ибо страх – самый могущественный рычаг. Но им надо умело пользоваться. Правитель должен быть и львом, и лисой. Вся наука – это понять, когда и кем быть. И вначале я был, конечно же львом.

Франция изнемогала от бесчисленных банд. Эта была пена прошедшей революции, стыдный результат владычества черни при якобинцах! Они не только брали поборы на дорогах. Главари банд посмели проникнуть на высокие посты, они открыто контролировали провинцию… Я направил в провинцию войска, приказав не брать бандитов в плен, а попросту расстреливать на месте, какой бы пост они ни занимали. Расстреливали и полицейских, которые были с ними связаны, и тех несчастных, которые бандитов укрывали, естественно, за деньги… Эта непреклонность льва в две недели покончила со страшной заразой.

Не повезло и спекулянтам. Я вызвал самого знаменитого олигарха богача Уврара. В период всеобщего воровства и вседозволенности он создал целую финансовую империю. Но явно не понял наступивших перемен. И тотчас поплатился!

Я слышал об этой истории от маршала Жюно. Уврар действительно не понял, с кем имеет дело. Он знал, что новая власть остро нуждается в деньгах и что сам консул беден, как церковная мышь. И решил продемонстрировать силу.

В это время Первый консул увлекся некоей дамой. Он уже договорился с красавицей и готовился совершить свой «набег»… как вдруг прелестница сообщила, что внезапно занемогла. Но Фуше тотчас доложил Первому консулу истину. Оказалось, Уврар, узнавший об интрижке, попросту перекупил пассию, заплатил ей бешеные деньги за ужин с ним. После чего позаботился, чтобы Париж узнал о его подвиге. И на бульварах поняли: Францией по-прежнему правят деньги.

Император улыбнулся, видимо, моим мыслям. И продолжил:

– Итак, я вызвал Уврара. Привыкший открывать ногой дверь в кабинеты Директории, он посмел опоздать. Войдя в кабинет, начал обычно (то есть нагло): «Какие глупцы ваши финансисты! Я знаю, что по их милости правительство… да и вы, гражданин консул… в трудном положении. У меня есть несколько предложений для Французского банка…»

«А у меня только одно, – прервал я глупца. – Посадить вас, и немедленно, в Венсенский замок».

И я посмотрел на него. Строго.

Уврар верно понял новые обстоятельства и молча подписал чек. И каждый раз, когда я вызывал его, мы отнюдь не беседовали. Он молча подписывал чеки, и на много миллионов. Так я заставил его постепенно возвращать наворованное. Когда он уходил в тот первый раз, я сказал ему: «И запомните, я сам буду решать все проблемы. Дело остальных мне подчиняться. А ваше дело – подчиняться и платить. Безоговорочно».

В дальнейшем он все-таки посмел забыть это правило, и тогда пришлось ему побывать в Венсеннском замке. Но об этом позже…

Я изменил стиль работы моих министров. Я заканчивал работу много позже полуночи. И, глядя как они падали от усталости, говорил: «Господа, в чем дело? Мы с вами должны до конца отрабатывать деньги, которые платит нам Франция».

Обычно я просыпался перед рассветом и после ванны работал. И когда мне нужны были мои министры, их беспощадно поднимали с постели. Если я жил в загородных дворцах, например в Фонтенбло, они жили там же, чтобы быть всегда под рукой. Они должны были, как и я, помнить все… а мне память никогда не отказывала. Я мог указать, допустим, военному министру во время его доклада об укреплениях в Бретани, что он упустил из виду две пушки. И показать, где я в свое время распорядился их поставить. Да, всего две пушки из тысячи орудий, но забывать о них нельзя! Мой министр обязан знать все свое хозяйство! И когда я их назначал, я честно предупреждал: «Я не дам вам состариться! Человек, которого я назначаю министром, уже через шесть лет должен быть не в состоянии даже помочиться!» Эти глупцы думали, что я шучу…

Я спал мало, но засыпал мгновенно. Я ценил эти короткие минуты сна, и строго-настрого запретил себя будить. Только если будут дурные известия. Ибо при добрых нечего торопиться.

Став Первым консулом, я тотчас перевел свою резиденцию в Тюильри. Простота хороша только в армии. Власть должна привлекать к себе внимание… Когда я вошел в этот дворец королей, голос сказал мне: «Вот ты и дома!» И я понял: целый этап моей жизни завершился.

Помню, как прошел по дворцу в первый раз. Тяжелые тона расцвета королевской власти – пурпур и золото – властвовали в одних залах… и нежные, слабые цвета ее заката – лазоревый, золотистый – в других… Много свечей и зеркал, в которых недавно отражалась жизнь самых могущественных королей Европы… И все промелькнуло, как сон… Я попросил внести во дворец бюсты Брута и прочих великих римских республиканцев. Чтобы всем было ясно: здесь поселился Первый консул Французской республики.

Кабинет мой был на первом этаже. Огромный стол в глубине кабинета был обращен к окну, выходившему в сад Тюильри. Мне пришлось позаботиться, чтобы оградить это окно от любопытства гуляющей в саду публики. Решили создать естественный барьер – сделали высокую насыпь и насадили на ней кустарник.

Прямо у окна стояли конторка и кресло Меневиля. Он и приглашенные секретари сидели лицом ко мне, спиной к саду. И я диктовал, глядя на мраморные статуи, смотревшие на меня из сада. В кабинете за моей спиной стояли часы – этакий регулятор моей жизни, напоминавший мне, что удача не вечна и надо торопиться. И я использовал тогда каждую минуту… В центре кабинета был камин и у камина мое любимое кресло. Здесь я сидел в одиночестве, порой часами, если нужно было принять важное решение. По стенам кабинета – мои друзья: книжные шкафы. В них – моя библиотека и книги, оставшиеся от прежних хозяев – покойных Людовиков.