Дневник натурщицы - Френца Цёлльнер

должны были с собой принести остальные участники пиршества, но для того, чтобы все они не явились только с Лимбурским сыром, было распределено по жребию, кому следует принести мясо, кому колбасу, и т. д.; с каждого получалось по пятьдесят пфеннигов. У нас это было не так строго, скульптор был богаче других и поэтому он не считался так со своими собственными расходами. С тех пор, как я приготовила Францу его последний ужин, еще не было случая, чтоб я сама занималась хозяйством. Я так великолепно с этим справляюсь и это доставляет мне удовольствие, почему же я до сих пор одна? Скульптор несколько раз взглянул на меня многозначительно и сказал, что я была бы очень хорошей женой для какого-нибудь стоящего мужчины. Сегодня, ведь, явится целая куча народу. Они все пришли почти в одно и то же время и не особенно элегантно выглядели, скорее, наоборот, но большинство из них были в хорошем расположении духа, хотя почти каждый мог рассказать про неудачи, которые его сегодня постигли. Жены вытащили из корзин принесенные с собой деликатесы, я им помогала, причем никто даже не бросил на меня вопросительного взгляда.

Затем начался концерт. Я совсем ничего не понимаю в музыке, и не могу правильно взять ни одной ноты. Поэтому я не поняла, что такого печального было в квартете, который играли художники. Большинство сидело с такими угнетенными лицами, как будто не знали, как им дальше жить. Инструменты были дешевыми, и только у одной скрипки был красивый тон. Когда они закончили, некоторое время стояла тишина; затем все вместе вздохнули и один из них сказал: «Этот Бетховен был чертовски талантлив; подобного никто теперь не мог бы написать». Затем, без лишних слов все принялись за еду. По тому, кто как ест можно очень многое понять о человеке. Напротив меня сидел один мужчина, с очень благородным выражением лица, он проглотил все в мгновение ока. Его сосед сказал, что не мудрено, если тот уже закончил с едой, картины он также рисует в два раза быстрее, чем другие. Иные же ели так медленно, что становилось скучно, глядя на них. Лишь когда были опорожнены первые бутылки пива, общество немного оживилось и все стали несколько разговорчивее. Один из них, вдруг сказал: «Твоя скрипка звучала сегодня просто прелестно». Другой спросил, где он достал такую скрипку? Обладатель скрипки ответил, что он очень дешево приобрел ее на распродаже наследства, оставшегося после моего Франца! Разговор до этого момента меня нисколько не интересовал. Теперь же я в нем занимала центральное место, хотя никто этого и не подозревал. Я видела у Франца футляр со скрипкой, он был весь в пыли, тот никогда и не прикасался к скрипке и, быть может, купил ее лишь потому, что ему когда-то ее предложили недорого. Теперь нынешний ее владелец сказал, что это старинная вещь, привезенная им с его родины, из Баварии. Почему наследство было распродано, спросить тогда один из присутствующих. Потому, что после его смерти остался ребенок– ответил кто-то. Много ли он оставил? Ничего, кроме обстановки, а наличные деньги, говорят, у него в последний день стащила натурщица! Вот, во что превратилась в течение двух лет моя книжка в сберегательной кассе-в кражу! Что мне теперь было делать? Должна ли я сказать, как все это было? Как моя мать все отнимала у меня, и что он поэтому хотел при помощи книжки в сберегательной кассе оградить от нее мои с трудом заработанные деньги? Что денег было лишь пятьсот марок, а из его финансовых бумаг я хорошо знала, что он помимо этого ничего не скопил? Они все равно, мне не поверили бы; да я и не думаю, чтобы я была способна громко заявить, что Франц был моим любовником. Ведь этого я не сказала даже врачу, а лишь дала ему прочитать свой дневник. Некоторое время я не прислушивалась к разговору потому что у меня в голове роились мои собственные мысли. Но вдруг я услышала: «нет, она не осталась натурщицей: иначе ее знали бы; она была, вероятно, очень красива, ну, и так как получила достаточно денег, то можно себе представить, что с ней сталось».

У меня сдавило дыхание и охотнее всего я убежала бы отсюда. Затем разговор коснулся самого Франца. Они говорили о том, о сем, был ли он действительно талантлив, или нет и, наконец, пришли к заключению, что он был «многообещающий»; и как товарищи они жалели о его преждевременной кончине; так как его все очень любили, и несомненно, впоследствии он сделался бы главой союза художников и, благодаря своему мужественному характеру, достиг бы больших благ для всех художников, вместе взятых. Все это было сказано от чистого сердца, и я снова успокоилась. Разговор перешел затем на дела художников, а именно на случаи отказа в приеме картин на выставку. Одному было сообщено, что его картина не принята и в тот же день у него умер его первый ребенок. «Конечно, – это совпадение, но я никогда этого не прощу коллегам». Сколько трудностей приходится преодолевать художнику! Мало того, что трудно получить заказ, а тут еще они не могут с уверенностью выставлять свои работы. Другой, смеясь, рассказал, что его помощник отправил на выставку совсем другую работу, которая ему самому не нравилась, и которую он никогда не решился бы выставить; и, тем не менее, она тотчас же была принята и выставлена, и, при том не под своим названием, а под тем, которое он обозначил в своем прошении, отправленном им еще до отсылки картины. Они опять рассмеялись и были в веселом настроении. Вдруг в дверь мастерской раздалось два сильных удара, а затем и в дверные стекла, находящиеся над дверью. Я испугалась и уже подумала, что пришли за мной из-за книжки в сберегательной кассе. Но скульптор, которому принадлежала мастерская, спокойно пошел открывать дверь. Он закричал: «Заходи, мы все здесь вместе веселимся». Вслед за тем вошел молодой человек, по-видимому художник, с большим сачком для ловли бабочек; оказалось, он ловит ночных бабочек, потому-то по устройству их крыльев хочет узнать, как они летают. Некоторое время спустя он очень важно заявил, что ночные бабочки со своим тяжелым туловищем являются образцом для людей, если они хотят изучить воздухоплавание. Теперь стало совсем весело и мы выпили за успех его первого воздушного корабля, имя которому сейчас же придумали. Некоторое время говорили о том, о сем, все разом, пока, вдруг, наконец, скульптор не сказал: «Там кто-то