Глубина - Ильгиз Бариевич Кашафутдинов

— Поднимись-ка… Там не то волк, не то собака. Под навесом.

Еранцев усмехнулся: опять волк. И все же он не шевельнулся, глядел на Шематухина недоверчиво: наслышан был о розыгрышах, которыми богата всякая шабашка. Поняв, что Шематухин не утихомирится, пока он не сходит с ним во двор, поднялся. Шематухин, крадучись, пошел впереди, легонько толкнул дверь, прильнул к образовавшейся щели.

— Ружья, холера, нет, — глубоко задышал он. — Смотри! Че он приперся?..

Еранцев занял его место. Луна, освещая лужайку сбоку, темно выделила навес, под которым в тени шевелилась еще какая-то тень. Судить по ней, кто там прячется, волк или собака, было невозможно.

— Шуруй в машину! — шепотом скомандовал Шематухин. — Включи фары.

Еранцев направился к кровати за ключом. Между тем Шематухин, трезвея, сбегал к себе в комнату, вынес древко знамени без полотнища, но зато с сохранившимся наконечником. Держа его наперевес, замер на пороге.

— Ты его ослепи, — задышливо шептал он Еранцеву. — А я уж не промажу.

Еранцев выбрался наружу, набравшись храбрости, приблизился к машине, щелкнул замком. То непонятное, что раздразнило Шематухина, а теперь и Еранцева, продолжало по-прежнему шевелиться и порой казалось птицей, машущей крыльями. Чтобы высветить то место, машину надо было слегка развернуть. Еранцев завел мотор, дал задний ход, резко вращая рулевое колесо, нацелился фарами в черное, как будто бодрее затрепыхавшееся пятно. Включил дальний свет.

Под навесом было пусто. Два синих луча отыскали под ним тряпку, свисавшую со стола. Она болталась на ветру, несильно тянувшем со стороны леса.

Еранцев с горькой, острой тоской вспомнил, как спугнул волка. Припомнился ему и камень, который он не успел поднять и швырнуть в зверя. Не обязательно быть провидцем, чтобы догадаться, что волк так просто не приблизился бы к человеку, не глядел бы такими ищущими сочувствия глазами, не захлебнулся бы голосом, как бы закатившимся внутрь, если бы жизнь его текла ладом.

Бросив взгляд на шематухинскую фигуру, еще не расковавшуюся, оттого смешную теперь, когда страхи не оправдались, Еранцев зашагал вдоль пруда. В десяти шагах от крыльца было кромешно темно и боязно ступать на землю. Еранцев двигался почти вслепую. Дойдя до глухого места, он стал шарить руками по траве, и пальцы его натыкались на былки прошлогоднего бурьяна. Набралось на костер.

От пламени спички былки загорелись с такой устрашающей быстротой, что Еранцев невольно отшатнулся. Мрак, окружавший его, сгустился, в его немыслимо плотной черноте было что-то колдовское.

Еранцев с детства любил смотреть на огонь. Он с молчаливой сосредоточенностью глядел сейчас на белое, ровно поющее пламя, и где-то в глубине его сознания рождалось изумление перед непостижимой загадкой огня.

Неожиданно вспомнив только что услышанный разговор о внеземных цивилизациях, Еранцев запрокинул голову, но взгляд его не смог проникнуть выше темного свода, подпираемого невеликим светом костра.

Мысль о далеких галактиках показалась нелепой и ненужной, когда Еранцев, обшаривая напряженными глазами тьму в направлении леса, сейчас тоже не видного, с тревожным участием подумал о волке.

3

В лесу после чуткого предвечерья наступал час, когда все живое унималось, выжидало полного покоя, в котором можно распознать даже слабые звуки. К этому времени всякое зверье, вынужденное не спать по причине извечной потребности добывать себе пищу под покровом ночи, приготавливалось к охоте, но еще медлило с выходом, как бы не желая обеспокоить собой тишину.

Застигнутый этим часом на второй половине пути, Матерый тоже остановился. Кренделем сложил вокруг ног хвост, слушал лес, объятый беззвучием. Слышен был только шелест падающих листьев. Сквозь полуоблетевшие вершины деревьев проступало белое донышко луны, за пределами ее света мигали бесконечными искрами звезды.

Матерый сидел на тропе, пока от долгого безмолвия не зашумело в ушах. Он утомленно закрыл заслезившиеся от дыма глаза, но тотчас, пересилив дрему, открыл их. Ждать, когда не он, а другой первым нарушит ночную тишину, Матерый не мог.

Он побежал дальше, быстро согрелся от бега и от теплого дыма, хлынувшего из-под густых еловых лап. Впереди горела земля. Огонь, поутихший после недавнего ливня, разгорался с новой силой, въедался в нутро торфяника, и удушливо-едкий дым вытягивался сквозь сухую шерстку мха.

Матерый не сворачивал с тропы, продолжал бежать по ней, угадывая по дыму место и направление пожара. Ногами он почуял глубокий подземный жар, потом расслышал глухое скрытное потрескивание, и его охватило беспокойство. Он знал по опыту, что в таком месте через час-другой образуется провальное окно, не видное даже вблизи. И если прибылые, доверясь тропе, будут возвращаться, наверняка один из них, ведущий, угодит в огненную яму.

Матерый прислушался к шуму огня за елками, которых еще не коснулось пламя. Земля там ровно гудела, обваливалась, а деревья, прокаленные жаром, принимались гореть мгновенной пороховой вспышкой.

Преодолев собственный запрет — никогда не выть в этом уголке, — Матерый разразился воем. Эхо растащило его зов по далеким лесным засекам, оповестив кого надо и не надо о начале еще одной гибельной ночи.

Смолкнув, Матерый ловил каждый звук, каждый шорох, которыми откликнулся на его зов настороженный лес. Сорвавшийся с отдаленного хребта, сильно истонченный и все же грозный вой матерого волка оживил память. Того, серо-серебристого, с рыжими подпалинками на брюхе вожака Матерый уже встречал, но уходил от него, не смея с ним драться. Уходил, хитря и запутывая следы, помня молодого крепкого вожака незрячим поганышем. Вожак был одним из его первых сыновей, не вернувшихся на логово после памятной драки с Рваным Ухом, которого Матерый убил при луне.

Тогда ему удалось увести от стаи только волчицу.

Этот проблеск памяти заставил Матерого разогнаться в безрассудном беге. Он должен в эту ночь накормить волчицу и прибылых.

Теперь Матерый бежал вдоль тропы, хоронясь в ельнике. Если двигаться тропой, можно прежде времени столкнуться со стаей, привлеченной воем и вышедшей наперехват. Поэтому пробирался Матерый подветренной стороной, чтобы не выдать себя запахом разгоряченного тела. Голод унялся, рассосалась боль под лопаткой.

Просеку, отделявшую его от долгожданного заповедного леса, Матерый одолел несколькими пружинистыми махами. Нырнул в кусты, замедлил бег, осмотрелся. Видны были пологие светлые поляны, охваченные никем не потревоженным, сытым покоем. Касались боков буйные нескошенные травы, пахло старым медом.

Но лишь с виду лес казался райским уголком. Матерый сразу, как только обошел сырую болотину, набрел на свежий лисий нарыск. Двинулся следом к зарослям багульника, не дотянув до них, наткнулся на поедь — на спутанной траве валялись перья настигнутого лисой перепела. Матерый, раздраженный запахом крови, сердито поднял голову и вдруг весь сжался — за багульником послышалась возня. Матерый вздрогнул, как от