Мой балет - Ильзе Лиепа

Слава этой балерины далеко шагнула за пределы Большого. Она много гастролирует. В 1910 году принимает участие в «Русских сезонах» Дягилева. Любопытно, что примадонны балета того времени с большим удовольствием, умением и талантом исполняли характерные танцы: Анна Павлова танцевала много характерных танцев. Одним из лучших концертных номеров Гельцер также был знаменитый Русский танец, и танцевала она его очень долго. И где бы и в каком бы возрасте она это ни делала, перестук каблучков, фирменная пластика рук с платочком, расшитый наряд, кокошник, поклоны до пола всегда вызывали восторг у публики. Знаменитый театральный критик Аким Волынский писал об этом танце Гельцер: «Вот Гельцер – человек, несущий в своем изумительном танце всю соборную Москву, со всеми ее колоколами, лихими тройками, бесконечными праздничными гулами. А она танцует, да так, что с ней и в ней приобщается к танцам вся исконная Россия».

Творчество этой замечательной артистки дошло до нас в большей степени преданием, потому что те небольшие фрагменты съемок, которые сохранились, выглядят очень несовременно. Хотя это ни о чем не говорит. Просто эстетика балерины существовала в своем времени, а ее энергетика и талант дошли и до нас. Я собираю впечатления о ней. Когда-то замечательная характерная танцовщица и педагог Алла Георгиевна Богуславская рассказывала мне: «Я приходила девочкой в вашу квартиру. Меня мама водила на занятия к Екатерине Васильевне Гельцер. Она уже плохо ходила, и я, держась за край кровати из карельской березы, делала экзерсисы. А Екатерина Васильевна сидела рядом в кресле, показывала мне все руками. А иногда приглашала нас пить чай, и за чаем, на пальцах рук танцевала нам свои вариации из балета «Красный мак»… Была абсолютным ребенком».

Во многом именно Гельцер советский, а потом и российский балет обязан тем, что он остался и сохранился как искусство после революции. Екатерина Васильевна приложила огромные усилия, чтобы доказать советскому правительству возможность и необходимость существования этого вида искусства. Она лично встречалась с Лениным, и при поддержке Луначарского ей удалось объяснить, насколько важен и понятен балет для нового зрителя.

Гельцер была человеком, который преданно служил искусству. В ней сочетались женственная легкость и такое чувство самоиронии, что осталось множество историй, связанных с ней. Многие стали легендами, и уже трудно различить, где – правда, а где – вымысел.

Например…

Екатерина Васильевна в возрасте примерно 60 лет, готовясь к выступлению в Колонном зале Дома союзов, решила сделать грим дома и дойти пешком до зала, что очень недалеко. В ярком гриме, с наклеенными ресницами, выложенными буклями волосами, закутавшись в шубку, Екатерина Васильевна пошла по улице Неждановой (ныне – Брюсов переулок), вышла на улицу Горького (ныне – Тверская), где ее и задержал патруль, как даму легкого поведения… Балерина отбивалась, была возмущена, но ее доставили в участок. Гельцер говорила, что она – балерина Большого театра, знаменитая артистка, ей не верили до тех пор, пока не заметили, что ее шубка застегнута Орденом Ленина.

В преклонном возрасте, танцуя «Умирающего лебедя», Екатерина Васильевна была уже настолько слаба, что с трудом могла подняться: сесть в позу умирающего лебедя она еще могла, а подняться ей было уже непросто. Устроители концерта вынуждены были закрыть занавес. Рассказывают, что к ней подошел рабочий сцены и сказал, что занавес уже закрыт, на что она ответила: «Уйди, милый, уйди! Пока не умру – не встану!»

Могла ли она уехать из России? Конечно, могла, но не захотела. Она была привязана к Москве, к Большому театру. Для нее это была вся жизнь, и она прожила ее вместе со своей страной, переживая все, что выпало на их долю. Во время революции она выходила на сцену при температуре плюс шесть градусов, при сквозняках. В зале сидели зрители в тулупах и валенках, и, как говорят, от обнаженных плеч примы поднимался пар, но она выходила на сцену и завоевывала сердца этой новой публики, убеждая, что балету есть место в этой новой жизни.

Быт ее был налажен в роскошной квартире на четвертом этаже дома в Брюсовом переулке. Жила она одна, но при ней всегда была преданная немка Альма, которая выполняла роль соратницы и костюмера и была с ней неразлучна. Дом ее был полон уникальными работами – подарками: этюды Левитана, Коровина, картины Репина, Сурикова, Врубеля, Серова. И повсюду – цветы: на подоконниках, и в вазах, и в корзинах.

Конечно, в какое бы время она ни жила – до революции или после – у нее всегда было множество поклонников. Она говорила о себе в шутку: «Танцую я для галерки». Кстати, среди таких детей райка была юная Фаина Раневская, которая приехала в Москву учиться на артистку. Балерина выделила ее из толпы поклонников, наверное, встретив ее у служебного подъезда Большого театра. Сначала она оказывала Фаине покровительство, а потом они стали подругами. Острая на язык Раневская называла ее Катерина или Милун и как-то сказала: «Твой балет – сплошная каторга в цветах. Хватило тебе ума так глупо прожить жизнь…»

Еще один удивительный поворот в жизни этой женщины – ее любовь с Карлом Густавом Маннергеймом. Многие годы об этом не упоминалось, потому что личность Маннергейма была персоной нон-грата в Советской России. Трудно сказать, когда они познакомились. Конечно, он был поклонником ее таланта. Статный, высокий, с внешностью викинга, он был сыном шведского барона и финской графини. Занимал очень высокое положение. Авторитетный в монархических кругах – именно он возглавлял коронационную процессию императора Николая II, а после русско-японской войны был командирован Николаем II в Китай с секретной миссией – разработать план русского вторжения в Китай. Туда он проделал путь верхом от Ташкента, а когда вернулся в Россию в 1916 году, много рассказывал Екатерине о Китае. Гельцер вспоминала эти рассказы, когда работала над образом Тао Хоа в балете «Красный мак». Но так случилось, что, какую бы вы ни взяли книгу с биографией Екатерины Васильевны Гельцер советского периода, об этой огромной части ее жизни, об этой самой большой ее любви ничего не известно… Так как она не оставила ни воспоминаний, ни автобиографии, то эта часть ее жизни раскрывается только сейчас. А может быть, Гельцер и не хотела, чтобы она раскрывалась: судьба свела ее с мужчиной, который был невозможен и не сочетаем с Советской Россией того времени. Конечно, это была драматическая история.

Маннергейм был ловеласом, любителем женщин, увлекался балеринами. Как он сам говорил, предпочитал любовь на расстоянии: «мне по душе запретные сады, куда лишь изредка допускаются избранные». Но кажется, что с Гельцер все было по-другому, или хочется верить, что все было по-другому… К тому времени, когда они познакомились, Маннергейм уже успел бросить жену и двух дочерей в Париже. Гельцер называла его «ясноглазый рыцарь» и до конца жизни хранила у изголовья кровати спрятанный от посторонних глаз портрет. И еще один невероятный факт: дальние родственники утверждают, что в 1903 году у них родился сын Эмиль, но ни в одном официальном источнике нельзя прочитать об этом. Удивительно, как возможно было все это скрывать? Крестила ребенка Тамара Карсавина, мальчик жил в имении под Дмитровом. Поначалу Маннергейм вообще не виделся с сыном – он делал карьеру, переезжал в разные страны, воевал, залечивал раны в госпиталях и на водах. И уже подросшего сына родители определили в швейцарский пансион. Это разделило их – мать и сына. Можно представить, какая незаживающая рана была в душе этой женщины.