Тигровая шкура, или Пробуждение Грязнова - Фридрих Незнанский

— То есть… — Грязнов хотел было уточнить тот круг проблем, в которых был задействован Евгений, но ему не дала договорить Елена Борисовна. Ее лицо снова исказила гримаса долго сдерживаемой боли, и она негромко произнесла:

— Простите, ради бога. Но я до сих пор не знаю, как все это случилось… Я имею в виду моего Женьку и того… второго, парашютиста Шаманина.

— Как, спрашиваете, случилось? — вздохнул Грязнов. — Должен признаться, что пока и сам толком не знаю. Но есть предположение, что он бросился на помощь Шаманину, когда услышал выстрел и, возможно, крик.

По лицу Кричевской вновь пробежала гримаса боли.

— Я так и думала.

— Почему? — удивился Грязнов.

— Да понимаете, в этом весь Женька.

Распрощавшись с Мезенцевой и матерью Кричевского, Вячеслав Иванович сдал халат в приемной и вышел на залитый солнцем двор. Позади остались больничные корпуса, а он мысленно прокручивал заново рассказ Кричевской, который, в общем-то, подтверждал версию, выдвинутую майором Мотченко.

Проводив Шаманина до кедровника, Кричевский повернул к гостинице, но, услышав выстрелы, которые, видимо, не могли его не насторожить, бросился обратно. Подбежав к тому месту, где был добит вторым выстрелом Шаманин, он бросился в кедровник и, услышав треск сучьев под ногами убегающего человека, кинулся за ним… Это было именно в его характере, он и не мог бы поступить иначе.

Учитывая тот факт, что над Стожарами тем вечером стояла полная луна и на небе не было ни единой тучки, Женя, видимо, рассчитывал догнать преступника. И, вероятно, догнал его, что было более чем странным. Крути не крути, а по логике вещей получалось, что он просто не мог бы догнать убийцу, который прекрасно ориентировался на местности. К тому же у того была довольно приличная фора по времени. И если человек, застреливший Шаманина, не хромоногий инвалид и не дряхлый старец, то кто же он?

«Ну да ладно, об этом потом, — стараясь не растекаться мыслями, осадил себя Грязнов. — Главное, можно точно воспроизвести хронологию того, что случилось тем вечером в кедровнике. Точнее говоря, ночью».

Наткнувшись на распластанного у дороги Шаманина и убедившись, что он мертв, — на это показывает кровь Шаманина, засохшая на руках Кричевского, — гринписовец бросился на шум ломанувшегося через кедровник преступника, для которого, судя по всему, появление Кричевского было полной неожиданностью.

Женя, видимо, почти догнал убегающего, когда тот выстрелил в него из пистолета и промазал, о чем и говорит пуля, извлеченная из ствола кедра недалеко от того места, где утром следующего дня нашли Кричевского.

Возможно, Кричевский успел ударить стрелявшего в него, о чем свидетельствует кровь еще одной группы на костяшках его кулака. И вот тогда-то в него выстрелили второй раз, причем стреляли в голову, чтобы уж наверняка.

«Так, и что мы с этого имеем? — задался очередным вопросом Грязнов. — Да в общем-то ничего. Кроме того, пожалуй, что преступник, в силу каких-то причин, бежал гораздо медленнее, чем Кричевский».

Осунувшийся, с трясущимися руками, Кургузое мерил шагами камеру стожаровского СИЗО, куда его этапировали после задержания в Хабаровске, и лихорадочно пытался сообразить, что же такое произошло с ним. Но главное, убит Шаманин! Кем? За что? Еще не полностью оправившись после месячной пьянки, оттого путающийся в собственных рассуждениях, он пытался связать концы с концами и ничего не мог поделать.

— Господи! — обхватив голову руками, раскачивался он на жестком топчане. — За что?!

Выходит, именно его, Семена Кургузова, подозревают в том, что именно он убил Шаманина! Так и заявил следователь прокуратуры, что допрашивал его три часа кряду. Он ему и показания Сохатого зачитал, где тот якобы признался в том, что именно он, Семен Кургузов, грозился «пришить парашютиста за то, что тот по рукояти самодельного ножа узнал хозяина землянки». А про пистолет сказал, что это ему опять же Кургузый подсунул «по старой дружбе», когда тот на полу без памяти валялся. Мол, тень на плетень хотел навести. А из этого самого «Вальтера» Шаманина и шлепнули, когда он вечером домой возвращался. А потом, мол, он, Семен, в Хабаровск свалил, чтобы, значит, временно на дно залечь и позже безвинно-несчастного Сохатого под вышак подвести.

— Господи-и-и… — едва не выл Семен, сжимая голову руками. — За что ж меня так?

Он размазывал по лицу грязной пятерней слезы, скрежетнув зубами и не стыдясь самого себя, плакал. Громко. В голос. Так, как не ревел никогда в жизни. Даже когда сгорел по пьяни отец и следом за ним ушла мать.

— Сука! Гнида барачная! — продолжая раскачиваться, клял он сам себя. — Водка!.. Водяры все мало было. На вот теперь, с-с-сучара, захлебнись, когда на полную катушку припаяют! Подавись ей, подавись! Ох же, ма-ма-а-а…

Он оторвал руки от лица, поднялся с топчана, судорожно глотнул воздуха и забормотал, уставясь в одну точку:

— Выходит, это меня теперь под вышак? А сам — чистенький. И следователь поверил. Поверил!

Ему не хватало воздуха, и он с силой рванул на груди рубашку.

— И ведь ладно как все получается! Чтобы срок за икорку не тянуть, Шаманина-то я и того… чтобы не проболтался. А как же я мог его… того, если я?..

Семен сделал несколько коротких шагов, остановился у сводчатого, забранного толстенными решетками окна, с силой растер виски. Что-то очень важное ускользало из его памяти, из его сознания, но он никак не мог собраться, чтобы поймать ускользающую мысль.

— Так, — лихорадочно бормотал он, мотаясь из угла в угол по камере. — Серега пригрозил, что этот нож останется у него, как вещественное доказательство, и тут же ушел, хлопнув дверью. Ну да, так и было, так я и Сохатому об этом рассказал, когда приперся к нему на склад. Так-так. Что же было потом?

И он снова стал тереть виски, заставляя работать вконец угробленную память.

— Потом… Потом Сохатый сказал, что утро вечере мудренее, сунул денег на опохмел и сказал, чтобы ждал его дома. Да, так он и сказал: «Будешь ждать меня дома. И носа никуда не показывай!» А потом… потом он завалился ко мне, сунул в руки деньги, билет до Хабаровска и сказал, чтобы я срочно сваливал. Ну да, сваливал. А билет тот был на вечерний поезд.

В голове стало что-то проясняться, и он уже более осознанно ухватился за воспоминания о вечернем поезде.

— Да, билет на вечерний поезд. Все так! Я выпил еще стакан бормотушки, бросил в чемодан бельишко и двинул на станцию. Так. До поезда оставалось еще два часа. Та-ак… Нюрка из винного дала два пузыря, и я один выпил там же… у нее, вместе с ее Васяней. Грузчиком. Та-ак… Что же было потом?

Закусив нижнюю губу, словно его била лихорадка, он сел на нары.

— Что ж потом? Ну да, — припомнил он, — выпили этот пузырь с Васяней, заедали какими-то хрустящими палочками. А потом?..