Оранжерея - Андрей Бабиков

«Минуточку, Василий Игнатичь, я еще не за­кончил...»

«Кто-нибудь видел мою сумочку?»

«Лидочка, передай салфетку».

«Я заказывал жаркое? Я заказывал отбивную. Кто тебя просил... Сама ты телятина...»

«Ты ее забыла в туалете, пойди и поищи...»

«Так я продолжаю... Анна Петровна, дайте мне закончить мысль...»

«Мясо жесткое, вино мутное какое-то...»

«Да, представьте себе, подавился говядиной и умер прямо в гостиничном номере...»

«Этот мой новый парикмахер — это просто чудо! Представь...»

«А он мне отвечает: впервые слышу! Вот сво­лочь...»

Нещадно скучая, Матвей подтянул к себе не­сколько измятых, не сегодняшних и даже не вче­рашних газет. Биржа. Курсы валют. Пропустим колонки цифр и выразительные графики. Бегло просмотрим жирные заголовки с непременной безвкусной игрой слов: «Разоружены и очень опас­ны», «Взрыв вызвал волну выплат», «Не пойман — не воротила», «К Мише едешь — дальше будешь», «Кто заплатит за плотину?». В самом деле? Погля­дим, что в разделе культуры. «Перестирывая Шекс­пира. На гигантской сцене Театра армии прошел конкурсный спектакль „Ромео и Джульетта"... Сти­рающий постельное белье Тибальд выглядит, ко­нечно, диковато, равно как и Кормилица с дос­кой для серфинга... После нелегких любовных игр Ромео и Джульетте остается только заняться оздо­ровительной гимнастикой на берегу реки». Театр армии. Что тут скажешь? Бедный Вилли. Листаем дальше — опера. Полупрозрачные целлофано­вые костюмы, надувные резиновые плоты, алю­миниевые конструкции. Солист, покачиваясь, исполняет арию на подвесном тросе. Все это упои­тельное зрелище не что иное, как «Троянцы» Бер­лиоза. Импресарио требовал «больше размаха, cher maître![46]Больше блеска!». И тут ничего неожиданно­го. Листаем дальше. Ага, коммерческие объявле­ния. Это самое вкусное. «Не можете уснуть? Вас мучает бессонница?» Допустим. «„Орфеус". Новое безвредное средство от расстройства сна». Долж­но быть, опущена буква «м» в начале. Или речь об усыпляющем пении? Проглотил таблетку, и в голове зазвучало контральто. Кажется, есть такой рассказ «Музыка в таблетках». «Не славь, обману­тый Орфей, мне элизийские селенья». Привычки жизни. Вода забвенья. Тудай, туслип. Блаженны бессонные, ибо они зрят сны наяву. Снотворное. Сотвори себе сон. Забудься. За содержание снов фирма ответственности не несет. Недорого и без обмана. Беременным нельзя, чтоб не плодить урод­цев. Шизофреникам и маньякам тоже. Что там еще? Перевернем страницу. Недвижимость, укра­шения, наручные часы, дантисты, автомобили, ад­вокаты, анонсы... Книжные новинки. «„ТВОЙ ЛУЧ­ШИЙ ДРУГ'. Читайте новый роман культового писателя Пола Вина, автора бестселлера „Преда­тель"!» Всего половина писателя, а сколько шуму. И что означает «культового»? То есть пишущего о церковных обрядах? Дальше. «Прокат лимузи­нов. Дни рождения. Свадьбы. Проводы в послед­ний путь». Гениально. Емко и выразительно. Вся жизнь в трех фразах. «Папа Джон любил две ве­щи: пиццу и свою машину. Один укус — и вы услышите хруст. Наша фирменная хрустящая ко­рочка!» Интересно, а что любила мама Джоана? «ГРУДЬ можно увеличить в домашних условиях! Доктора ошарашены». А читатели взволнованы. «Похудей, лежа на диване (жир топится сам)». Грандиозно. Нет слов.

Нахрустевшись газетами, Матвей допил кофе и заплатил по счету. Шум и гам в ресторане на­растали крещендо. Его пьяный сосед по буфет­ной стойке тоже встал со своего места и полез в карман штанов за бумажником. Буфетчик про­щально махнул Матвею салфеткой, как будто тот отправлялся в далекое путешествие. Проходя ми­мо «хозяйки», которая, увидев его, поджала губы, Сперанский почтительно поклонился. Провожае­мый ее тушью подкрашенным недоумением, он вышел на улицу.

3

На часах все еще был вечер. Он решил прогу­ляться переулками до бульвара, а там уже сойти в диабазовый Аид метро. Снег перестал, и ветер стих. Других неприятностей не предвиделось. Матвей за­стегнул плащ на все пуговицы и пошел в сторону Большой Дмитровки.

Но его почти сразу окликнули:

— Матвей Александрыч!

Среднего роста, крепкого сложения и абсо­лютно незнакомый человек в приличном сером костюме. Две или три темные фигуры поодаль.

— Матвей Александрыч! — приветливо улы­баясь, повторил он, быстро идя к нему навстречу.

Матвей остановился, вглядываясь в лицо не­знакомца.

— Да, что вам угодно?

Вместо ответа человек, все так же широко улы­баясь, ударил Матвея твердым кулаком в лицо. Это было так чудовищно, так неожиданно, что Матвей даже не почувствовал боли. Падая, он увидел, что еще несколько человек — трое или четверо — не­сутся к нему из темноты со сжатыми кулаками.

Первые несколько ударов ногами по голове только слегка оглушили его, не причинив серьез­ного вреда. Хуже стало, когда они его за руки отволокли в сторонку и прижали к стене. Рель­ефные, сосредоточенно-свирепые лица, глухие и звонкие удары слева направо, справа налево и со­вершенное молчание, совершенная безучастность пустого переулка, горящих окон. Небо, мостовая, небо, мостовая. Он поднимался на ноги и снова падал. Один раз ему удалось схватить кого-то из нападавших за горло, и тут же он получил такой глубокий удар поддых, что упал, согнувшись, и уже не мог встать. Вместе с тем голова его оста­валась удивительно ясной, мысли проносились стремительно, но отнюдь не хаотично. Он, на­пример, успел подумать, что бьют его, слава Богу, голыми руками, без палок и кастетов, что очень стараются и пыхтят и что если громко крикнуть, то услышит тот человек, что курил у входа в рес­торан — в двадцати шагах отсюда. Впрочем, ни глубоко вдохнуть, ни крикнуть он не мог. И еще ему думалось: зачем же так бить, если это баналь­ное ограбление? Но это не было банальным ограб­лением, и лучше бы он сразу потерял сознание. Нет, они, конечно, как всякие идейные изуверы, не позабыли вытащить у него из внутреннего кар­мана плаща бумажник, но главную сладость они извлекали не из наживы, а из нажима — именно: давили подкованными ботинками ему кисти рук, сжимали холодными пальцами ему горло, да так, что останавливалось сердце, коленями вжимали его лицо в камень, и жали, и жалили, и не жалели. И в эту отчаянную минуту с Матвеем что-то та­кое случилось, он как-то внутренне отстранился от происходящего, от боли и гнева, как будто от­вернулся от своих мучителей, и хотя слабая часть его хрипела, и кашляла кровью, и цеплялась за штанины многоногого и многорукого беспощад­ного существа, терзавшего его, он, настоящий, не­прикасаемый и невредимый, оставался сам по себе и даже с каким-то интересом наблюдал за собой со стороны. Он присутствовал при любопытном явлении: тройном, четверном, многократном на­слоении одновременных мыслей и наблюдений в его сознании — явлении, возможно обусловлен­ном его особым мыслительным навыком «пись­менной речи», а может быть, благим участием неведомой ему силы. Ему отвлеченно и как-то праздно, с каким-то посторонним любопытством подумалось между прочим: а не смогу ли я сей­час, вот сию минуту, прочитать про себя, к при­меру, пушкинского «Анчара»? И он любовно и, как ему казалось, не спеша, предупреждая едва замет­ной паузой столкновение идущих подряд соглас­ных («в день гнева»), начал: «В пустыне чахлой и скупой, на почве...» В другом же разделе его рас­судка тем временем сама собою шла куда более сложная работа: другой Матвей со светлой печа­лью наблюдал за тем, как с каждым ударом, с каждой новой вспышкой боли в нем умирает об­ширная литература. Давно прочитанные, случай­но услышанные, прочно забытые и на один за­катный миг воскрешенные теперь фразы, мысли, словечки, строчки, целая лоскутная библиотека, о существовании которой в себе он и не подо­зревал. Они вдруг заговорили наперебой, загалдели на разные голоса, как будто в слишком тес­ном, жарко натопленном зале (чтобы открыть форточку, нужно влезть на высокий подоконник) проходило большое, многошумное собрание, и среди этих голосов можно было различить и опер­ный речитатив, и скорбно-невнятный певок, буд­то говоривший посасывал ноющий зуб, и мечта­тельный студенческий фальцет, и назидательный профессорский баритон, и детскую скороговор­ку, и унылый басок суфлера, шумно листающего страницы, и сбивчивый школярский дискант: