Единственный голос - Дина Рубина

Настала тишина, в которой хрустнул – как выстрелил – обод бамбукового кресла-качалки под Дылдой. Она вскочила: ошеломленная, ладони мечутся вдоль тела, бестолково оглаживая юбку… Не ожидала, подумал Стах и тоже поднялся, не отрывая взгляда от ее побледневшего лица. Она рванулась – сбежать, но он перехватил ее локоть, с силой потянул на себя, притянул к себе, обнял – впервые перед отцом – и заставил рядом стоять.

– Как – руки́?.. – растерянно пробормотал Петр Игнатьевич. – Какое там, ведь она – девочка, девочка… Аристарх, ты что это… Вас не распишут.

– Пока не распишут, – согласился Стах. – Но обвенчают. Я ездил сегодня в Холуй, в Троицкую… Договорился с батюшкой: завтра в десять. – Он повернул к ней голову, твердо повторил в самые глаза ее, в золотые спинки пчел: – Завтра, в десять… Просто я хотел, Петр Игнатьевич… хотел, чтобы вы знали, поверили: с вашей дочерью все будет хорошо. Она станет мне женой… – Он сглотнул и завершил фразу неловко, как в старых романах: – До могилы. А я ей – мужем. Вот. И это ничто не изменит. И никто! Это как… жизнь и смерть. Благословляйте, Петр Игнатьевич, деваться вам некуда.

– Что ты говоришь! – пискнула рядом Дылда, он лишь сильнее прижал ее к себе – самому больно стало. И она стихла, только смотрела во все глаза на папку.

Петр Игнатьевич молчал. У Стаха даже мелькнуло в смятении: понял ли тот, что сказано? Молчал и, опустив голову, медленно, бесплотными ладонями разглаживал одеяло на коленях.

(Одеялко-то было родным-островным: тем самым, на котором подростками валялись, сомлевшие от жары, на котором Надежда впервые запела-закричала, выгибаясь всем телом…)

– Вот оно как… – проговорил наконец Петр Игнатьевич. – Все ты, значит, решил, все устроил. Распорядился… Это правильно, по-мужски. Я, дети, сам так трижды женился: невмоготу, и гори все огнем. Доча, ангел мой, а ты ведь давно любишь этого… начальника?

Она молча кивнула, не спуская с отца влажных заблестевших глаз.

– Любишь… Я, дурак старый, давно должен был догадаться. Столько лет под ногами здесь крутились, неразлейвода. Значит, то была любовь. Ничего мы о детях своих не знаем… – Он поднял голову, задумчиво, ясно и очень спокойно смотрел на застывших перед ним Надежду и Аристарха.

– Так не я же буду вам запрудой, не я. Принесите… – Он что-то показал рукой в воздухе. – Доча, принеси…

Стах не понял, а Дылда рванулась, сверзилась вниз по лестнице и через минуту осторожно поднялась, возникла в дверях – с иконой, которая вибрировала в ее руках, как щит в руке юного воина, впервые поскакавшего в бой.

«Все по-настоящему, – думал Аристарх ошарашенно. – Ёлы-палы, все у них по-настоящему!» Минуту назад произнося привычное-книжное: «благословите», он и не предполагал, не имел в виду… он же – в переносном смысле!..

Конечно, он знал эту их семейную икону: Казанская Божья Матерь, связанную с дикой историей очередного растерзанного падшего ангела, с каким-то страшным последующим отмщением. Глядя на нее – хотя всегда смотрел как-то вскользь, всегда глаза отводил – верилось: такая может отомстить. Прекрасно отреставрированная Петром Игнатьевичем, она висела на парадной стене в столовой, в окружении семейного фотографического иконостаса: все дети в разных возрастах, в знаменательные дни своего триумфа, – кто в парадной школьной форме, кто в хоре, кто на футбольном поле.

Казалось, эта скорбная женщина в золотисто-коричневом плате на гладкой, как яйцо, голове, склоненной к своему сыночку (тот стоял подле нее навытяжку, будто, как и все, побаивался матери), – тоже суровая родственница, покровительница и руководительница семьи.

Сегодняшний уговор со священником казался ему каким-то свершенным чудом. Для начала Стах долго и утомительно, постепенно раздражаясь, искал того по разным помещениям храма (каждый встречный-спрошенный посылал по своему разумению), наконец столкнулся с ним в дверях трапезной.

Отец Николай – нестарый, рыжебородый, с длинными плоскими волосами, стянутыми резинкой на затылке, – выглядел как-то запущенно и устало, говорил не особенно приветливо, глядел в сторону. И только когда Стах упомянул, что крещен в этой церкви, и вспомнил старичка-батюшку (хорошо, что про курицу смолчал!), отец Николай улыбнулся и проговорил:

– Ну как же. Это вас мой покойный отец крестил. Хорошо, давайте ваше свидетельство о браке.

– Нет, – сказал Стах.

– Что – нет?

– Его нет, – торопливо объяснил Стах. – Моей невесте еще не исполнилось восемнадцати.

Батюшка поднял брови, покачал головой и шагнул со ступени мимо Стаха.

– Вот как исполнится, приходите…

– Подождите! – Стах кинулся следом, заступил батюшке дорогу, стал горячо объяснять: он сейчас далеко живет, в Ленинграде, учится на врача… А она здесь одна, не на кого опереться, и… невозможно оставить… больше нельзя – так, врозь… невыносимо… – и прочую нес околесицу, какие-то жалкие глупости, понимая, что сейчас его справедливо турнут.

Священник остановился, внимательно посмотрел на него, жестикулирующего:

– Куда вы торопитесь? У вас что – обстоятельства? – и голосом присел на этом слове, и осудительно прищурился, глядя из-под рыжих бровей.

– Нет! – воскликнул Стах. – Я мог бы вам соврать, но – нет! Просто… – и выдохнул: – Просто я не могу больше. Измучился. И она тоже… Мы давно, с детства вместе и привыкли быть близко друг к другу… и это… давняя история.

Священник усмехнулся, оглядел позади себя давно не крашенную колокольню, облупившиеся, с островками обнаженной кирпичной кладки ворота, в которые на территорию комплекса въезжал старый «Москвич».

– Узы церковного брака, молодой человек, – проговорил он, – не гарантируют вам безмятежной жизни вдвоем.

Стах перехватил его взгляд и тоже отметил и помятый «Москвич», и обшарпанные службы, и переполненный помойный бак у дальней стены… Спросил:

– А у вас дети есть?

– Есть, пятеро, – буднично ответил тот.

Стах вытащил из внутреннего кармана куртки свернутые в трубочку восемь купюр по двадцать пять рублей и протянул:

– Вот, возьмите вперед за… таинство.

Тот деньги взял, невозмутимо пересчитал, вновь поднял брови:

– Здесь… слишком много, – проговорил сдержанно. – Вдвое больше, чем надо. Венчание обойдется вам в сотню. И это не мне, а на храм.

– Возьмите, пожалуйста, все, – настойчиво повторил Стах. – Сами разберетесь – куда и на что.

– Ну, хорошо, – ответил священник, приподняв подол рясы и пряча деньги в карман брюк. – Понимаю вас. Тогда тут и на венчальные свечи будет. И вот еще: у нас недавно столовая для художников-миниатюристов открылась. Там вкусно, по-домашнему так, и красиво. Вон, за колокольней направо. Можно после венчания отметить. Приезжайте завтра, часам к десяти; чистый плат нужен, и… кольца есть?