Царь Димитрий. Загадки и тайны Смутного времени - Дмитрий Михайлович Абрамов

поток свежего, чистого и звенящего морозного воздуха. Одет он был в светлый нарядный кафтан, подпоясанный серебристым кушаком так, как любил одеваться в молодости. В деснице его покоился лёгкий золотой жезл. Густые русые власы и борода с усами были расчёсаны и уложены ровно надвое и на кудрях сияли снежинки и хрусталики голубоватого инея. Венца на главе не было, но было какое-то лунно-серебристое сияние вокруг чела. Тёмно-синие глаза мужа были проникновенны, глубоки и радостно-напряжены. Он молча поманил Ирину перстами левой руки к себе. Та потянулась к нему словно для поцелуя, но Феодор остановил её на полпути, предупредительно покачав указательным перстом.

– Помяни, Иринушка, что наказал табе исполнити, после ухода моего. То воля не моя, то угодно Господу. Помяни! – мягко, вкрадчиво, но убедительно произнёс Феодор, вздохнул, покачал головой, вновь запретно поводил указательным перстом, с тем и поднялся со стульца. Ирина прянула от мужа…

Проснулась. С трепетом наложила на себя крестное знамение. Потёрла виски. Вновь смежила очи. И тут тяжкие видения-воспоминания стали одолевать её. Ей привиделось, как после смерти мужа разнёсся слух, будто Феодор назвал своим преемником своего двоюродного брата Феодора Никитича Романова-Юрьева. А тот велел постричь Ирину насильно и сослать её в дальний монастырь на север. Но тут опередил, осилил Романова брат её Борис и предоставил всем грамоту, якобы ранее составленную мужем. В грамоте той царь Феодор «учинил» после себя на троне жену свою Ирину, а Борису «приказал» царство на помин своей души. Окончательно справленная и перед смертью подписанная царём та грамота гласила, будто государь оставил «на государствах» царицу Ирину, а патриарха Иова и Бориса назначил своими душеприказчиками. В тонком, тревожном сне вспомнилось Ирине, что патриарх многократно, но тщетно напоминал Феодору назвать имя преемника. Царь молился, отмалчивался и ссылался на волю Божию. Но Ирина понимала, что её будущее тревожило мужа ещё при жизни, и он твёрдо наказывал ей по смерти его «принять иноческий образ» и тихо в молитве закончить жизнь в одной из подмосковных обителей. «Богоуродивый» Феодор поступал так сам и призывал жену вести себя в согласии с церковными правилами и стариной. В тонком сне вспомнила она не исповеданный ею грех. А следом убиенный отрок Истома Туренин явился ей…

Ирина вновь проснулась уже вся в слезах. Ей как никогда стало жаль самою себя. С ужасом вдруг осмыслила она, что каждый из родственников или ближних смиренного Феодора, так или иначе, негодовал на него за его поведение при жизни. Негодовал, но молчал и ждал конца. Потому смертный час свой и принял Феодор в полном небрежении. Никто не прочёл над ним отходную молитву. Прежде чем уложить в домовину, покойного обрядили в мирской кафтан, препоясали ремнём, и даже сосуд для миро положили ему не по-царски простой. Царь, проведший всю жизнь в постах и молитве, не сподобился обряда пострижения. Некому было позаботиться о том.

* * *

А между тем в роду Великих князей Московских, ведущих начало от Иоанна Даниловича Калиты предсмертное пострижение для большинства его потомков стало традицией. Но по сравнению с началом XVI века ситуация и традиция претерпели серьёзные изменения. Вероятно, не нашлось церковного иерарха, который мог взять на себя всю ответственность совершаемого обряда над умирающим царём. «Царский чин» обязывал ко многому. Царь по своему иерархическому положению – явно выше, чем Великий князь, коего мог подстричь в монахи митрополит. Историческая наука умалчивает и о том, принял ли постриг перед смертью царь Иоанн IV Грозный. Его облачили в монашеские одеяния только после смерти. Кроме того, вопрос о престолонаследии в конце XVI стоял намного острее, чем в начале того же столетия. Борьба боярских группировок за власть затмила старую традицию. Да и таинственные слухи о потенциальном законном преемнике не покидали сознание русского православного мира. Вспоминая всё это, Ирина не могла уже успокоиться и простить себе всё свершившееся.

* * *

Через неделю после кончины мужа вдова-царица Ирина объявила о решении уйти в монастырь. В день её отречения в Кремле собралось множество народа. Народ в большинстве своём даже не ведавший об отречении, руководимый каким-то шестым чувством, стал сам стекаться в Кремль со всех концов и слобод Москвы. Как писал голландский купец Исаак Масса, наблюдавший за теми событиями: «Простой народ, всегда в этой стране готовый к волнению, во множестве столпился около Кремля, шумел и вызывал царицу…».

«Дабы избежать великого несчастья и возмущения», Ирина вышла на Красное крыльцо. Одета она была очень просто – почти как монахиня. Голова и плечи были убраны и укрыты большим чёрным платом. Она оглядела собравшихся. В холодном воздухе над многотысячной толпой слегка парило. Люди были явно взволнованы, напряжены и ждали чего-то. Бороды и усы убелило инеем. Наблюдательный и зоркий глаз Ирины улавливал в глазах людей то ли просверки недоброжелательства, то ли искры вызова. Под овчинами, полушубками и зипунами у многих за поясами заткнуты были топорики, ножи и кистени. Насколько позволила Ирине сила её голоса и лёгких, она обратилась к народу:

– Прости, народ православный! Достоит мне грешной оставити мирское житье и правление по воле покойного государя нашего Феодора Иоанновича. У вас же есть князья и бояре, пусть они начальствуют и правят вами!

Народ на площади оживился. С некоторым удивлением многие негромко стали обсуждать что-то.

Вслед за Ириной на Красное крыльцо вышел и Борис Годунов, одетый в добротную бобровую шубу. На голове его красовалась высокая соболья шапка. В наступившей в тот час на Соборной площади великой тишине и ожидании чего-то очень важного и значимого, Борис расправил тёмнорусые усы и после сестры обратился к народу громко, но с нотками осторожности в голосе:

– Братие и сестры мои во Христе Бозе! Народ православный! Промыслом Божиим и разумением отца и владыки Иова патриарха нашего достоит мне многогрешному рабу Божию прияти пока на рамена своя правление государьством Российским. Князья же и боляре да будут помощниками мне в велицем деле сем. С боляры и со князми радети и промышляти рад не токмо по-прежнему, но и свыше перваго!

Глухой ропот и гомон беспричинного негодования словно прошелестел по толпе. Напряжение достигло предела… Борис, почуяв всей своей кожей почти безмолвную угрозу, опасливо отступил на шаг назад и вторично уже не так громко произнёс:

– Аще же не благоволит, али бо не попустит Господь, возложити Крест сеи на рамена моя, то правити государьством отцу и владыке Иову. – А затем, уже почти невнятно просипев, добавил, – Дондеже собратися и собору Освященному и Земскому…

Народ,