При блеске дня - Джон Бойнтон Пристли

В противоположном углу бара трио играло подборку из «Тоски».

— Кстати, тебе стоит познакомиться с музыкантами — не сегодня, а когда будет потише. Пианист — чех, брат коротышки Зенека, помощника режиссера из «Парамаунта». А девушки учатся в Королевском колледже и очень милы, особенно скрипачка Сьюзен. Я порой высмеиваю музыку, которую им приходится играть, и тогда они выдают какой-нибудь шедевр: приятный для меня и полезный для них. Тебе они понравятся, Лиз… Ну, началось.

К нам шел Джейк Вест, излучающий профессиональное добродушие: он вел первых счастливчиков, удостоившихся быть представленными королеве серебряного экрана. Сперва Лиз познакомили с человеком по фамилии Хорнкасл — очень похожим на самого Джейка, только более смуглым, лощеным и родом скорее из делового района, нежели с Флит-стрит. Затем ей представили мрачную и носатую чету Линсингов — из тех богачей, что подвергают себя добровольной изоляции и, кажется, без конца приезжают и уезжают на колоссальных зловещих «роллс-ройсах». Наконец, пришел черед лорда и леди Харндин — моих давних друзей (как они сами тут же заявили), Малькольма и Элеоноры Никси.

Спустя несколько минут Джейк уже вел увлеченную пьяную беседу с Хорнкаслом, а Адонай злобно и быстро говорил о чем-то с Линсингами, которые с ужасом глазели на белолицего маленького беса. Я же стоял рядом и наблюдал за Никси: муж и жена усмехались, подмигивали и вежливо гримасничали, как свойственно всем пожилым людям такого типа, когда их вытаскивают из привычной среды и окунают в тепло и калифорнийское сияние Элизабет, ее мировой славы и контрактов на двести тысяч долларов.

То было очень странное, неловкое и неожиданное смешение двух миров, и Время уже обманывало их обоих. В глубине моего сознания, ожидая, когда включат свет в театре моей памяти, притаились Никси: молодые, уверенные в себе и улыбчивые, они стояли в дверях гостиной Элингтонов. И одновременно беседовали с Элизабет. Джейк, не задумываясь, обозвал их «сухарями», и я прекрасно его понял. Да, они полностью высохли: ломкие, обескровленные, тонкие, бумажные, стерильные. Дело не только в возрасте. Им всегда недоставало чего-то жизненно важного — быть может, целого измерения. Пусть они преуспевали во всех своих делах, эти успехи, вырезанные из тончайшего картона, имели значение лишь в Плоском мире. Опираясь на спинку стула Элизабет, я смотрел на них, однако толком не слушал и вдруг понял, что так настораживало меня в чете Никси. Это была их заурядность. Они превратились в самых обыкновенных людей, какие живут в подобных гостиницах. Я мог отличить их от прочих постояльцев лишь потому, что давным-давно судьба уже столкнула меня с ними. Но ведь тогда они казались мне весьма незаурядными людьми. Сперва я решил, что дело в моем возрасте. Но нет, причина в другом: то, что когда-то было крошечной пятой колонной, теперь стало полнокровной и всем известной армией оккупантов. Допустим, в наши дни есть и куда более беспринципные, алчные до наживы паразиты. Но это открытие, если его можно так назвать, не объясняло случившегося со мной в ту секунду. Изнеможение внезапно исчезло, а на смену ему пришло ошеломительное и болезненное чувство утраты. Скорбь застала меня врасплох и была совершенно необъяснима. Я понял, что больше ни минуты не могу оставаться в шумной атмосфере бара, и спешно направился через вестибюль к входной двери. Однако на улицу было не выйти: началась обещанная буря, и несколько минут я просто стоял на пороге, глядя на покачивающиеся струи — темные вешние воды.

Затем я поднялся к себе и там включил маленький светильник у двери. Нелепая комната предстала в неожиданном свете: казалось, бар находится в тысяче миль отсюда, а я попал в некий затерянный замок, за окнами которого бушует непогода, в приют для заблудившихся путников; и здесь под нескончаемую барабанную дробь весны я вновь вернулся в свою молодость.

Первые несколько месяцев Малькольм Никси главным образом работал с Крокстоном, и в комнате для образцов мы его практически не видели. Должен признаться, поначалу я не испытывал к нему неприязни. В целом он мне даже нравился. Подтянутый, щеголеватый человек лет тридцати: узкое лицо, волосы по моде гладко зачесаны назад, подстриженные усы, бегающие глазки. Он много улыбался и часто смеялся отрывистым механическим смехом, свойственным людям, у которых всегда наготове какая-нибудь плоская шуточка, но чувство юмора отсутствует. Одевался он модно и аккуратно, а когда договаривался с кем-нибудь о встрече, записывал время и место золотым карандашиком в изящный блокнот. В нем сразу угадывался столичный житель. Наконец-то я познакомился с настоящим светским львом! Даже в Браддерсфорде он умудрялся вести вест-эндский образ жизни: то и дело куда-нибудь «забегал», транжиря деньги на новые развлечения и кушанья. Неудивительно, что этот яркий человек меня покорил.

Он был обходителен и любезен со всеми без исключения, даже с Джо Эквортом, который не скрывал своей неприязни к «столичному хлыщу». Остальные конторские служащие — плаксивая Берта, тусклый Гарольд Эллис и мальчишка Бернард — были заворожены Малькольмом. Со мной, мелкой сошкой, он был не просто учтив, а прямо-таки чрезвычайно любезен и добродушен.

— Послушай, старина, — говорил он, входя в комнату для образцов (Джо Экворт бросал мне какой-нибудь совет и демонстративно удалялся), — я не очень соображаю, что тут к чему. Объяснишь?

Поскольку я и сам был новенький — да к тому же не местный, — своим поведением Малькольм как бы намекал, что мы с ним в одной лодке. А раз я работал в комнате для образцов, он, видимо, решил, что я знаю о торговле шерстью куда больше, чем знал на самом деле (по этому вопросу Крокстон вполне мог его просветить, однако Малькольм вряд ли верил каждому слову Крокстона). С мистером Элингтоном он всегда держался очень спокойно и почтительно, как с человеком старше и опытнее себя, директором браддерсфордского филиала, но при этом явно считал себя ровней Элингтону и знал, что за ним — вся лондонская штаб-квартира и некие загадочные могущественные силы. Все это беспокоило мистера Элингтона, и оттого при Никси он никогда не был самим собой. Атмосфера в конторе полностью поменялась. Мы все почувствовали, что за нами наблюдает чужой человек.

Когда Никси приходил помочь с образцами — однажды мистер Элингтон сказал Экворту, что так распорядилось лондонское начальство, — он быстро все схватывал и беседовал с нами очень уважительно, никогда не притворяясь, что знает больше, чем на самом деле. Джо Экворту с его огромным опытом он готов был поклоняться. Но мы всегда чувствовали, что его мысли на самом деле не с нами. От прежней непринужденной обстановки в конторе не осталось и следа. А как-то раз в конце лета Экворт проводил Малькольма Никси недовольным взглядом (тот отправился на первую встречу с нашими браддерсфордскими партнерами) и впервые поделился со мной своими соображениями.

— Знаешь, малый, — сказал Экворт, глядя на то место, где только что стоял Никси, и громко затянулся пустой трубкой, — этот прохвост что-то задумал.

— Никси?

— Он самый. И если у него добро на уме, то я — мартышка. На месте Джо Элингтона, — продолжал он бубнить себе под нос, — я бы поставил лондонскому начальству ультиматум: либо я, либо он. И плевать я хотел, чей он племянник. Джон уж очень мягкотелый. — Тут до него дошло, что он сболтнул лишнего. — Ну, чего рот разинул? Тащи сюда мериносов и принимайся за дело, а то весь вечер тут просидим.