При блеске дня - Джон Бойнтон Пристли

Элеонора уже не видела меня и смотрела вперед сквозь могилы и руины двух мировых войн.

— Помню, на мне была огромная нелепая шляпка, — мечтательно произнесла она, — и черная крепдешиновая узкая юбка «рыбий хвост» с воздушной кремовой блузкой. Я выглядела очень эффектно и шикарно — особенно для Браддерсфорда.

— Не сомневаюсь, — кивнул я.

В гостинице я узнал, что Элизабет и остальные еще не приехали, поэтому быстро выпил чай и поднялся к себе. Мне хотелось кое-что исправить в первых двух сценах, прежде чем Элизабет увидит мою работу. Разобравшись с этим, я стал читать дальше и сделал еще несколько исправлений. Прошло уже около часа, когда в дверь вдруг постучали.

— Входите! — крикнул я, решив, что это горничная.

В дверях стояла Элизабет, знаменитая Элизабет Эрл — в сером дорожном костюме и бледно-желтом шарфике. Она была очень красива и словно вышла из кадра цветного фильма.

— Радость моя! — вскричала она, замерла на миг, а затем подлетела ко мне с поцелуями.

Я был удивлен. За двадцать лет работы в театре и кино я привык к подобным вскрикам и поцелуям, однако вот эта «Радость моя!» как будто шла от самого сердца. И поцелуи были горячие. Словно нас с Элизабет связывали романтические отношения — при этом ничего подобного между нами никогда не было. Мы крепко дружили — даже в Голливуде, где крепкой дружбы днем с огнем не сыскать; к тому же Лиз всегда была искренней девушкой, неиспорченной фальшивым киношным блеском. Но все равно я очень удивился.

Она окинула меня взглядом и села.

— Ты похудел, Грег.

— Кормежка скудная. Да и пью я куда меньше, чем пил на побережье.

— И поседел. Впрочем, седина тебе идет. А я? Изменилась?

— Ты забываешь, Лиз, что после отъезда из Голливуда я регулярно вижу тебя на киноэкране. Прежде чем позвать тебя на эту роль, мы с Джорджем Брентом отсмотрели несколько миль кинопленки с твоим участием. Милая моя девочка, ты можешь похвастаться одним из самых узнаваемых лиц на планете!

Она улыбнулась, но не последней моей фразе.

— Меня никто не называл милой моей девочкой с тех пор, как мы с тобой распрощались в Глендейле. Приятно. Но ты не ответил на мой вопрос. Фильмы не считаются, я стою перед тобой!

Я внимательно ее осмотрел. Элизабет сейчас больше походила на себя «киношную» — блистательная таинственная красавица с загадочной улыбкой, широким низким лбом, широко расставленными и чуть раскосыми глазами, маленьким вздернутым носиком, — чем тогда, когда мы прощались с ней в Глендейле. Наверное, ей приходилось много работать, и времени побыть собой просто не было. Зато в ее внешности ясно проявилась одна любопытная деталь, о которой я совсем забыл.

— Какая? — с беспокойством спросила Элизабет.

— То, чего не может передать ни один оператор даже сегодня, в эпоху цвета. У тебя серые глаза, причем не просто серые, а какие-то бархатные… Очень необычно, Лиз. Жаль, на экране этого не видно, даже когда снимают крупным планом.

— А в остальном? — спросила Элизабет.

— Все прекрасно. Ты выглядишь чуть более зрелой, но это тебе идет. Стала больше похожа на своих героинь — а я, как ты знаешь, всегда питал слабость к изящным загадочным созданиям, даже если в сумочке у них украденное ожерелье.

Она состроила недовольную мину.

— Я думала, ты будешь встречать меня в вестибюле!

— Вы задержались, а я вспомнил, что хотел внести в сценарий несколько исправлений. Для тебя стараюсь, между прочим.

— Мне так не терпится его прочитать! Сюжет увлекательный, но я запретила Бренту рассказывать конец. — Она улыбнулась, а потом посмотрела на меня своим фирменным серьезным взглядом. — Я очень рада, что вернулась, Грег. Мне и радостно, и грустно. Ночью я даже плакала.

— Почему?

— Сама не знаю.

Лиз никогда не утруждала себя самокопанием и попытками объяснить свои чувства. Уже по этой причине с ней не было скучно в отличие от большинства актрис, которые могут часами напролет разглагольствовать о собственных переживаниях.

— Брент сказал, что полет выбил тебя из колеи, поэтому ты сразу пойдешь спать.

— Это отговорка, — ответила Лиз. — Не то чтобы Брент мне неприятен, просто он любит устраивать вечеринки, а я сегодня не настроена на общение с людьми. Ты не в счет, разумеется. Я хотела позвонить тебе еще вчера, но Брент заворчал, и я решила приехать лично. Так гораздо лучше, правда? Какая милая и нелепая английская гостиница! — Она окинула мой номер довольным и уютным взглядом, словно мы только что остановились здесь вдвоем. — Твой номер точь-в-точь как мой. Меня поселили этажом ниже. Наши номера соединяет маленькая лесенка, ты заметил?

— Если ты прямо подо мной, я буду докучать тебе своими хождениями из угла в угол. Я ложусь поздно. Советую поменять номер.

— Нет, я ничего не имею против. Если я усну, то меня уж ничто не разбудит. А если нет, то слушать твои шаги будет даже приятно. И потом я всегда могу подняться и поболтать с тобой, если заскучаю.

— Должен предупредить тебя, Лиз, — сказал я, — хоть в эти огромные номера можно было бы втиснуть и гостиную, и кабинет, и столовую, в сущности, это спальни. Так что аккуратнее.

— Чепуха! Управляющая сказала мне, что свободных гостиных, увы, нет, но эти башенные комнаты — так она их назвала, кажется, прекрасно сойдут за гостиные. Так что нечего осторожничать. Сам-то ты соблюдаешь приличия?

Я рассмеялся:

— Мне даже думать об этом некогда. Я все время работаю.

— Да, знаю, Брент мне рассказал. — Она помолчала секунду. — Как ты поживаешь, милый Грег?

— Хорошо, Лиз, спасибо за заботу. Вот гну спину над сценарием.

— Ты изменился. Не внешне, а внутри. Часом не влюбился в кого-нибудь по секрету?

— Еще чего! Мне уже тысячу лет. В свободное время я думаю о далеком прошлом — ты в те годы еще пешком под стол ходила. И больше мне рассказать о себе нечего…

— Вот уж вряд ли, — загадочно произнесла она. — Дело явно нечисто. Ладно, коли хочешь сменить тему, пожалуйста, я не возражаю.

— Как тебе Георг Адонай?

— Пока не очень. Расскажи о нем.

— Ну, я тебе уже писал, если помнишь…

— Да, что он замечательный режиссер и все такое. Я не это имела в виду, ты же знаешь.

Я стал раскуривать трубку и тем временем обдумывал вопрос Элизабет. Ответить на него было не так просто, ведь нам всем предстояло работать в команде, при этом я хотел оставаться абсолютно честным с Лиз.

— Начнем с того, — медленно произнес я, — что Георг Адонай искренне предан кинематографу и не потому, что это престижно или приносит много денег. Когда он обсуждает сюжет, или актеров, или декорации, когда работает на съемочной площадке, он творит жизнь — такую, какой хочет ее видеть, — и придает ей собственный смысл. Он из Центральной Европы, наполовину еврей, очень умен, мрачен и при этом распутник. Пессимизм у него бездонный, как часто бывает у людей из тех краев. Он полон разочарования, как старый метрдотель, и считает всех нас наивными детьми, хотя порой сам ужасно наивен.