Розы мая - Дот Хатчисон

– Здесь открыто, милая. Посмотри, если хочешь, и не спеши.

Я ставлю пустую кружку на первую ступеньку, достаю камеру и обхожу часовню по периметру снаружи. Едва ли не каждое окно выше и шире меня, но при этом они узорчатые и грациозные и не теснятся в соперничестве за пространство. Я привыкла к церквям с картинами и статуями на библейские сюжеты или чем-то совершенно абстрактным, но здесь в основе всего – природа. Одно окно заполнено горами и растянувшимися вдаль облаками. В другом сквозь разноцветье голубого и зеленого проступают бурливые завитки белого, в третьем водный поток уступает место высоченным деревьям, а четвертое заставлено огромными охапками цветов.

Между большими окнами, словно составленные вертикально по три, расположены маленькие, лишь вдвое больше моей головы, окошки-розетки. В калейдоскопе цвета они смотрятся чуть более традиционными, но привлекают тщательной отделкой деталей. Даже когда я переключаюсь на черно-белый режим, богатство красок не теряется полностью.

Обойдя здание не знаю сколько раз, я забираю наконец кружку и вхожу внутрь. Там, где солнце разливает по полу палитру цвета, все выглядит хаотичнее; краски из северного и западного окна перекрываются слоями и как будто стираются в осколках чистого света. Ни стульев, ни скамеек здесь нет, только четыре сделанные из какого-то темного дерева и подбитые бархатом скамеечки.

Чави эта часовенка с мешаниной цвета и света и понравилась бы, и не понравилась. Нахожу непривычные углы, те, где пыль сверкает и танцует и где свет выглядит осязаемым; места, где краски стекаются на полу в лужу и образуют формы, распознать которые способны только такие странные существа, как люди.

Я опускаюсь наконец на обитую бархатом скамеечку, откидываю голову, прислоняюсь к дереву и впитываю то ощущение, которое напоминает о неустанном стремлении Чави запечатлеть свет и краски на бумаге. Терпя раз за разом неудачу, она никогда не опускала руки, не отказывалась от поисков своего Грааля, потому что иногда дорога к нему исполнена смысла, но не ведет к награде.

Наклоняюсь, чтобы положить камеру в кармашек сумки, и в кармане что-то хрустит… Ах да, письмо от Инары. Недельной давности. Из-за всей этой суеты я совершенно о нем забыла. Надо бы, наверное, извиниться.

Каждый раз, когда я читаю репортажи о Саде или вижу какие-то его фрагменты на экране, Инара всегда выглядит абсолютно спокойной и хладнокровной. У нее не случается резких поворотов в разговоре, с интервьюерами она выдержанна и не допускает высказываний, которые могли бы их смутить.

Интересно, откуда эта откровенность, отказ от самоконтроля? Может, ей просто потребовалось выговориться, и она отпустила тормоза, позволила себе расслабиться, пока не придет время снова взять себя в руки?

Мне это знакомо.

Кино и телевидение будто помешались на системе правосудия. Создается впечатление, что все происходит быстро, в один момент, что расследование и суд практически неразделимы, а копы в самый решающий миг добывают и предъявляют обвинению решающую улику, поворачивающую ход дела и приводящую к драматической развязке. С их подачи все выглядит так, словно обвинительный приговор зависит только от жертв, и они предъявляют его, когда нужно перейти к траурным процедурам.

Чушь, конечно, но до последнего времени я и не подозревала, насколько это все далеко от правды. Преступления совершались на протяжении тридцати лет, и если у мерзавца есть деньги и хорошая адвокатская команда, причин для задержки процесса может быть сколько угодно. Разрушение Сада – мне и в голову не приходило, что из-за этого могут возникнуть осложнения. Для нас оно было выходом. Взрыв также разрушил двери с кодовым замком, и теперь защита утверждает, что мы не были пленницами и всегда могли уйти, но предпочли остаться.

Обвинение намерено установить имена всех жертв, но тела некоторых сгорели при взрыве, а тела других были обнаружены не на территории Сада, а за пределами участка. Но разве имеющихся тел недостаточно?

Вик изо всех сил старается поддержать нас, не дать нам скиснуть и пасть духом, но недавно предупредил, что шансы встретить годовщину побега до начала судебного процесса все еще велики.

Доказательств для вынесения справедливого решения в отношении хотя бы выживших вполне достаточно, но проблема в другом. Эддисон говорит, что на стороне защиты целая когорта докторов и психиатров, готовых продолжать тактику затягивания и проволочек. Он даже отругал меня однажды за высказанное вслух желание, чтобы Садовник погиб при взрыве. По его словам, суд – это возможность для нас всех добиться справедливости.

Так ли? Какая справедливость? Девочки постоянно в центре внимания и уже боятся выходить из дома. Их третируют на работе, в школе и в лечебных учреждениях.

Неужели показания мальчишки, клянущегося в любви, избавляют его от всех грехов? Неужели он может избежать пожизненного тюремного наказания, спрятавшись навсегда в дорогой частной лечебнице?

Все только и повторяют: наберись терпения и жди правосудия. И даже если его осудят, даже если он получит пожизненное без права на условно-досрочное освобождение – разве это справедливо? Снова и снова нам приходится открывать кровоточащие раны и показывать их каждому, прекрасно сознавая, что он сделал с нами. И разве признание его виновным изменит что-то из этого?

И что же это за правосудие, если двенадцатилетнюю девочку заставляют стоять перед залом, перед судьями и камерами и рассказывать, как ее изнасиловали?

Если они найдут того, кто убил твою сестру, как думаешь, тебе это поможет? Или я просто такая вот циничная? Я стараюсь, честное слово, стараюсь поверить в эту штуку, правосудие, но ничего не могу с собой поделать и думаю, насколько легче и правильнее было бы, если б все трое Макинтошей погибли в ту ночь.