Розы мая - Дот Хатчисон

Ганни выглядит старее, если такое вообще возможно. Мягкие складки кожи кажутся глубже, рубцовая ткань у виска натянулась еще сильнее. Несколько раз щелкаю Ханну: когда она подходит проверить дедушку и когда сидит над вязаньем в машине. На заднем сиденье у нее вязаные детские одеяла. Отвечая на мой вопрос, Ханна объяснила, что отдает их в местную больницу, в отделение для новорожденных, так что каждый малыш отправляется домой с хорошим одеяльцем. Я тогда впервые спросила, почему она проводит столько времени за вязанием. Прозвучало странно, но мне приятно думать, что человек, только что появившийся на свет, совершенно невинный, едет домой под чем-то, сделанным с любовью.

Поснимав, отправляюсь выпить горячего. Впервые за все время иду с заказом к столику и сажусь. У них новое, с восхитительным запахом печенье, а я так ничего и не ела после бананов, но держусь: знаю, что мама, будь она здесь, меня остановила бы. Сил после бессонной ночи почти не осталось, так что на себя полагаться нельзя.

Стоило только устроиться – под рукой стопка дневников, – как входит Лэндон. Останавливается, озирается. Чтоб его… На улице хотя бы можно просто пройти мимо. Неужели я такая легкая добыча?

– Не против, если составлю компанию?

Поднимаю голову. Почти у меня за спиной стоит Джошуа. Смотрит на Лэндона. Когда я пришла, он уже был здесь, сидел за столиком, уткнувшись носом в книжку и ничего вокруг не замечая. Иногда наши пути пересекаются, и тогда мы перебрасываемся парой слов. Приятный парень, не назойливый, ничего такого. Компания мне сегодня не нужна, но…

– Конечно.

Столик на четверых, но он садится напротив и бросает куртку на соседний стул. Я сдвигаю свою на последний. Теперь место рядом занято. Смотрю на Джошуа настороженно. Чего ждать? Разговора ни о чем? Но нет, он всего лишь открывает свою книжку, берет кружку и погружается в чтение.

Вот и ладно.

Лэндон устраивается неподалеку, через несколько столиков. Открывает обшарпанную, без обложки книжонку – то ли ту, что читал в прошлом месяце, то ли другую, подвергшуюся такому же обращению. Не могу доверять людям, которые так обходятся с книгами. Но он листает страницы и, если не считать выстреливаемых в мою сторону взглядов, уходить не спешит, так что я кладу ключи на стол, в пределах близкой досягаемости, почти под руку, и, зная, что баллончик с газом под рукой, достаю и открываю первую тетрадь.

Проблема с дневниками в том, что в них нет никакой последовательности. Я пишу почти каждый день, но не каждый день, и начало может быть почти любым: от все хорошо, ничего нового до страниц, заполненных инфодампом[16]. Когда папа впервые наказал Чави (за то, что взяла за руку мальчика на катке, куда их восьмой класс ходил покататься на роликах), она разразилась эпической тирадой, которая заняла четырнадцать часов и полтетрадки. Мы обе записывали все, что приходило в голову, разную ерунду, – поэтому там и рисунки, и фотографии, и карты, и телефонные номера, и адреса, и списки покупок и срочных дел, и результаты контрольных. И это все перемешано с комментариями того, что мы делали и что чувствовали в тот или иной день. Вступление можно пропустить, но за мыслью не поспеешь – она перескакивает с одного на другое без остановки, без предупреждения, без всякой последовательности.

Вчитываясь в первые строчки, я вспоминаю, как вопреки всему и прежде всего вопреки себе самой действительно была счастлива в Сан-Диего. Там у меня были друзья.

Да.

Там у меня был друг. И другие, с кем я тоже была дружна.

Цветы появились в мае, вот так, как сейчас, и начались с букетика жонкилии. Я не знала тогда о цветах, о том контексте, в который они были вписаны. У меня не было никаких причин считать, что они не от мальчика, с которым я занималась, который заливался краской каждый раз, когда я смотрела на него, и мог говорить только шепотом. Цветы как цветы, вот только мальчик мог бы дать их мне в руки, а не оставлять под дверью.

После жонкилий пришли каллы, потом букетик гипсофилы, которую называют еще «Дыханием ребенка», венок жимолости, веточка фрезии. Последними стали гвоздики, белые, с красной, словно кровоточащей, каймой. Они есть в дневнике, лежат между распухшими страницами. Гвоздики появились за два дня до перевозчиков мебели, а на следующей неделе мы были уже в Вашингтоне, округ Колумбия.

Через неделю у меня не было больше друга в Сан-Диего. Вопросы пошли по новому кругу. В глазах Тройки из Куантико, когда они смотрели на меня, лежали новые тени, и я решила, что следующие смерти смогу расследовать сама, а не спрашивать с агентов, у которых эти тени залегали только глубже и глубже. Когда Эддисон поинтересовался, хочу ли я знать, почему они спрашивают о цветах, я ответила, что не хочу.

Он даже выдохнул облегченно.

Читать про то, как счастлива я была в Сан-Диего, больно, потому что это ненормально. Больно – и я злюсь. Злюсь с тех пор, как умерла Чави. И я просто… хочу…

Как же я устала.

Закрываю последнюю тетрадь. Скребу лицо ногтями, словно хочу содрать слои ярости и горя. Джошуа давно ушел, но, к счастью, нет и Лэндона. Однако там, где сидел Джошуа, лежит сложенный листок с тем же номером телефона, который он дал мне несколько недель назад. Транспортная служба его друга.

Записку выбрасываю – его карточка у меня в бумажнике.

Иду домой. Холодно, и еще холодает, потому что закат уступает место темноте. Наверное, и маму не придется долго ждать. Чтобы не обращать внимания на холод, повторяю перечень намеченных на вечер дел: отсканировать фотографии из дневников, загрузить те, что сделаны сегодня в павильоне, и переслать агентам.

На крыльце ничего. Наверное, это и к лучшему. Похоже, я уже не умею распознавать хорошее.

Вообще-то он никогда об этом и не думал. Подтрунивания Рамирес стали частью общей динамики группы с тех пор, как она присоединилась к ним, но ему недостает их, когда она бывает чересчур восприимчивой и обидчивой. Смешно, конечно, что он всегда держит под рукой свой личный телефон и вздрагивает каждый раз, когда слышит поблизости звонок. Он стал дерганней, чем тот длиннохвостый кот на веранде «Крэкер баррел», и у напарницы есть свежий повод подкалывать его на этот счет. Но, конечно, она знает, почему он такой дерганый. Знает и принимает. Так что высмеивать не будет, даже если б ему это и не помешало, потому что ей и самой требуется вся выдержка, чтобы не стучать карандашом по чертову столу.

Сейчас Мерседес на ланче, что можно считать чем-то вроде извинения перед девчонкой из контртеррористического отдела за сорванное в воскресенье свидание, а Вик отправился в офис окружного прокурора – оказать моральную поддержку Данелли, которую вызвали для нового раунда интервью.

Данелли, учитывая обстоятельства, держится спокойно, понимает, в каком кошмаре живет, и готова ждать и надеяться на лучшее.