Старый рыцарь - Дилара Маратовна Александрова

могли вершить суд и лишать рыцарства. Фолкмар не знал, знает ли об этом Маркус, но на его месте он бы молчал все время. Оторн Каллахан тоже не отличался многословием. Однако, проповеди он читал всем своим внешним видом и Фолкмар не хотел сойти в его глазах за еретика.

— Сиры верно говорят, — кивнула все еще тихая Марта. Мила выплакала все глаза, а ее были сухи, словно пустыня, — Мой Иммес не был воином. Он только пек хлеб и еще поставил мельницу.

— Я сказал, — спокойно отрезал оторн Каллахан, ему не нужно было огниво, чтобы сухие ветки вспыхнули. Белое пламя прошлось по лезвию его меча, заставив полыхать могилу Иммеса ярким пламенем. — Место этого мужа здесь. Я прочитаю молитву.

Огонь обьял тело Иммеса, пополз по рубахе, шерстяному жилету, сапогам из плотной дубленой кожи.

«Да разве это доспех? — озадаченно подумал Фолкмар, — У него и меча нет, а воина полагается хоронить с оружием. Но оторн посчитал, что этого достаточно».

Каллахан положил на грудь бледного пекаря нож, которым тот заколол обидчика Марты. От Иммеса остался только пепел, жаркое пламя Воина сожгло даже кости. Марта с дочерью бережно собрали пепел в глиняный кувшин, чтобы развеять с горы Перемен.

Пленников не допустили к погребению, их связали, оставив отдыхать у высоких елей. Они тоже оказались рыцарями. Наставник и оруженосец, только что посвященный в рыцари. Марта все время смотрела на Маркуса так, будто просила завершить начатое, ведь они заслуживали смерти… Бенти держался за запекшуюся рану на щеке, Мила все время плакала. Им все равно придется поехать на турнир, чтобы пройти суд и продать свои лепешки, ведь деньги понадобятся на свадьбу. Это будут самые горькие лепешки в ее жизни. Они вернутся в Аоэстред, Мила выйдет за сына кузнеца и никогда в жизни больше не посмотрит на рыцаря. Фолкмар тяжко вздохнул, глядя на остатки пепла.

«Три наставника, три воспитанника и оторн. Угораздило же, занятная картина», — обескураженно размышлял старый рыцарь.

Наутро следующего дня оторн объявил, что нужно починить телегу, и сир Ланноэль засобирался.

— Прошу великодушно простить меня, сиры, но меня ждут в поместье. Леди Галеран непременно наказала мне быть накануне, да и дела не ждут, — объявил Ланноэль, витиевато накручивая правый ус на толстый палец, — Я оставлю вам Маркуса, как бы грустно не смотрел на меня мой племянник. Понял, что я говорю тебе? Это будет моя последняя просьба для тебя в качестве оруженосца. Хо-хо! А вот теперь я вижу, что взгляд твой изменился. Да, мой дорогой мальчик, это именно то, о чем ты подумал. Господа! Этому отроку исполнилось семнадцать весен, мне нужно возвращаться в поместье, а ему попытать счастье на турнире. Уверен, теперь он справится и без меня. Ты же сможет добыть чуточку славы и для своего любимого дяди? Ха! Вижу, что сможешь. Не подведи меня, — Ланноэль обнажил меч, а у Маркуса надломились ноги и он, склонив пегую голову, рухнул наземь. Потом все же привстал на правую ногу, дабы выглядеть достойно. — Воин послал нам оторна, чтобы под его взглядом свершилось рождение нового рыцаря, — иногда витиеватость речей Ланноэля напоминала Фолкмару закорючки плюща на его доспехе. Ему впору было таскать на щите изящного лебедя, а не гуся, — Маркус Галеран, мой оруженосец, а через мгновение уже достойный рыцарь, прошу тебя помочь достопочтенному оторну Каллахану доставить нечестивцев к Перелеску и тем самым начать свой новый путь. Принимаешь ли ты мою просьбу?

— Принимаю и клянусь исполнить ее до конца, — на выдохе произнес Маркус, и некоторым показалось, что слезы вот-вот брызнут из его глаз.

— А теперь повторяй за мной, — сир Ланноэль коснулся лезвием меча правого плеча Маркуса, — Я — честь и доблесть, я — скала, защищающая людей от ветра зла. Клянусь не стремиться ни к славе, ни к почестям, ни к земле, а только к истине. Клянусь служить королю и стране, и отдать жизнь, если они попросят, — Маркус повторял слова с нетерпением, будто пытался проглотить их. Он знал их наизусть и проговаривал в мыслях своих не раз. Сир Ланноэль сменил плечо, теперь лезвие покоилась на левом, — Мать не заплачет, вдова не заскорбит, старик не испытает нужду. Мой меч защитит слабого, сердце успокоит вопиющего, карман накормит просящего. Клянусь жить искренне, идти праведно, а умереть как Воин. Клянусь.

— Клянусь.

— А теперь встань, рыцарь.

Юноша встал, и окружающее вроде как немного поменялось. В воздухе все еще пахло гарью, слабое рассветное солнце только зачиналось, но все почувствовали рождение чего-то живого, как родилось бы новое дитя. Только Мила ушла далеко, к телеге, взяв в руки прах отца. Отвернувшись ото всех, она долго сидела, смотря на острые верхушки елей.

— Не будет ли дерзостью с моей стороны попросить о помазании для моего воспитанника? — преисполнившись важности, спросил сир Ланноээль у оторна, — Видят боги, это достойный юноша. Получить такую привилегию от служителя Воину — честь для нас, а от огненноглазого — тысячекратная.

Вот уж действительно, дерзость…

«Помазанники клириков-воинов брали города, сидели на тронах, защищали в одиночку целые караваны, — с удивлением подумал Фолкмар. — Видать, эти двое забыли, что их выбили из седла тут же, как только они ринулись в бой. Но их, как будто, это совсем не заботит. Чудно».

Оторн смерил взглядом Маркуса, не слишком пристальным, но достаточным, чтобы тот задумался. Только что оперившийся птенчик, он мнил себя опытным стервятником. Но на его щите гоготал гусь, и, встретившись с соколом, по природе вещей он стал добычей.

— Близится лето, но все же оно еще не настало, — ответил клирик, — Пшеница должна дать плоды, чтобы накормить голодного, а ты идти достойно в новом пути, чтобы надеяться на такие просьбы. Склони голову, я дам тебе благословение. Не более. Как настанет лето, получишь желаемое.

Маркус послушно склонил голову, но Фолкмару показалось, что слова оторна его задели. Он весь покраснел, но все же не выразил недовольства. Рука оторна легла на пегую макушку, смяв мягкие волосы.

Маркус краснел, размышляя предсказуемое в своей голове. Фолкмар изучал взгляды, взгляд молодости в начале пути всегда отражал одинаковое. Душа хотела преодолеть путь длиною в жизнь в один