Острова в океане - Эрнест Хемингуэй

– Я ей сказал. Но нужно, чтобы так на том и осталось.

– Уезжай куда-нибудь.

– Нет, – сказал Роджер. – Пусть она уважает.

– Мне казалось, что так будет проще.

– Этот город столько же мой, сколько ее.

– Знаю, – сказал Томас Хадсон.

– Тебе ведь тоже случалось выходить из игры,верно? – спросил Роджер.

– Да. В этой игре выиграть нельзя. Но выйти из игрыможно. Может, тебе стоит хотя бы переменить quartier?

– Мне и здесь хорошо.

– Знакомая формула. Je me trouve tre`s birn ici et jevous prie de me laisser tranquille[11].

– Начинается она со слов je refuse de recevoir mafemme[12], – сказал Роджер. – И ее произносят, когда являетсяhuissier[13]. Но это ведь не развод. Это только разрыв.

– А не будет тебе тяжело встречаться с ней?

– Нет. Это меня быстрей излечит. Особенно еслиприведется слышать ее разговоры.

– А с ней что будет?

– Пусть сама соображает. Хитрости у нее хватит. Хваталоже все эти четыре года.

– Пять, – сказал Томас Хадсон.

– Ну, в первый год она едва ли хитрила.

– Тебе лучше уехать, – сказал Томас Хадсон. –Если ты считаешь, что она не хитрила в первый год, тебе лучше уехать, иподальше.

– Ты не знаешь, какие она умеет писать письма. Если яуеду, будет еще хуже. Нет. Останусь здесь и загуляю вовсю. Это мне поможетизлечиться окончательно.

После разрыва с той женщиной в Париже Роджер и в самом делезагулял вовсю. Он сам шутил и смеялся по этому поводу; но внутренне он был золна себя, что свалял такого дурака, и всячески старался заглушить свой талантбыть верным в любви и в дружбе – лучшее, что в нем было; наряду с талантомхудожника и писателя и со многими славными человеческими и животными чертами.Он всем был неприятен в эту пору загула – и себе и другим, и он это знал, излился из-за этого, и с еще большим азартом крушил столпы храма. А храм былпрекрасный и прочно выстроенный, и такой храм внутри себя нелегко сокрушить. Ноон делал для этого все что мог.

У него были три любовницы одна за другой, женщины, скоторыми Томас Хадсон мог в лучшем случае оставаться в рамках общепринятойвежливости, причем двух последних можно было объяснить разве что их сходством спервой. Эту первую он завел сразу же после своего неудачного романа; она былавроде бы такого пошиба, до какого он прежде не опускался, однако впоследствиисумела сделать карьеру, и не только в постели, – отхватила кусок одного изкрупнейших состояний в Америке, а другое, не меньшее, закрепила за собойпосредством законного брака. Ее звали Танис; Томас Хадсон помнил, как Роджережился при звуке этого имени и никогда не произносил его сам. Он ее называлсуперстервой. Брюнетка с чудесной кожей, она выглядела юным, выхоленным,изощренно-порочным отпрыском фамилии Ченчи. Это было существо с нравственностьюпылесоса и душой тотализатора, с хорошей фигурой и с лицом, которому порочноевыражение придавало особую прелесть. С Роджером она пробыла ровно столько,сколько ей понадобилось, чтобы приготовиться к начальному скачку вверх.

Она была первой женщиной, бросившей Роджера, а не брошеннойим, и это произвело на него такое сильное впечатление, что он нашел себе ещедвух, похожих на нее, как сестры. Обеих, впрочем, он бросил сам, бросил почтибуквально и, как казалось Томасу Хадсону, испытал от этого облегчение, хоть ине такое уж полное.

Вероятно, есть более тонкие и деликатные способы бросатьженщин, чем без всяких ссор и обид попросту спросить разрешения отлучиться вмужскую комнату ресторана «21» и не вернуться назад. Но Роджер уверял, что он,во всяком случае, аккуратно расплачивался по счету, кроме того, ему приятнозапомнить спутницу такой, какой он видел ее последний раз – одну за столиком вуглу ресторанного зала, в привычной и милой ей обстановке.

Последнюю он хотел было бросить в «Аисте», ее излюбленномресторане, но побоялся, что это не понравится мистеру Биллингели, а он как разсобирался занять у мистера Биллингели денег.

– Где же ты ее в конце концов бросил? – спросилТомас Хадсон.

– В «Эль-Морокко». Пусть она остается у меня в памятина фоне полосатых зебр. «Эль-Морокко» она тоже любила. Но заветным ее местечком,пожалуй, был «Кубик».

На смену им пришла одна из самых обманчивых на вид женщин,каких Томас Хадсон встречал на своем веку. Она была полной противоположностьютому типу Ченчи или Борджиа с Парк-авеню, к которому относились предыдущие три.Крепкая, ладная, с рыжеватыми волосами и длинными стройными ногами, с живымумным лицом. Не красавица, но куда привлекательней многих красоток. Особеннохороши были у нее глаза. Она с первого раза покоряла своим умом, обаянием илюбезностью и при этом была законченной алкоголичкой. Она не напивалась добезобразия, и пьянство еще не сказалось на ее внешности. Но она уже не моглажить без алкоголя. Обычно пьяницу можно узнать по глазам; у Роджера, например,по глазам сразу было видно, если он запил. Но у этой Кэтлин были удивительнокрасивые карие глаза, под цвет волос и милой россыпи веснушек на носу и щеках –знак здоровья и добродушного нрава, и по этим глазам ничего нельзя былораспознать. Она выглядела как человек, ведущий здоровую жизнь на лоне природы,и как человек, который очень счастлив. А на самом деле она вела жизнь пьяницы.Она мчалась по неизвестной дороге неизвестно куда и на какое-то времяприхватила с собой и Роджера.

Как-то утром он пришел в мастерскую, снятую Томасом Хадсономпо приезде в Нью-Йорк, и Томас Хадсон увидел, что вся тыльная сторона его левойруки покрыта ожогами от сигареты. Выглядело это так, как бывает, когда гасятокурок за окурком о крышку стола, только стол заменяла тыльная сторона руки.

– Это она так забавлялась вчера, – сказалон. – У тебя есть йод? Мне не хотелось идти с этим в аптеку.

– Кто она?

– Кэтлин. Счастливое дитя природы.

– А зачем ты позволил?

– Ее это развлекало, а наше дело – заботиться об ихразвлечениях.

– У тебя вся кожа на руке сожжена.

– Ничего, пройдет. Но теперь я на время уеду изНью-Йорка.

– От себя все равно нельзя убежать.