Уничтожить - Мишель Уэльбек

принять вашего папу уже в среду. Вы сможете в среду пообщаться с персоналом? – Мадлен и Сесиль с энтузиазмом подтвердили, что да, смогут, на том и порешили, собрание пора заканчивать.

Поль учтиво улыбнулся ей на прощание, хотя ему никак не удавалось отделаться от неприятных мыслей. Итак, в среду, тридцатого декабря сего года, у Эдуара Резона начнется новый этап в жизни – и все указывало на то, что он станет последним. Раз в отделении Бельвиля появилось место, раз комнату освободили и собирались ее убрать, значит, прежний ее обитатель наверняка ушел – или, проще говоря, умер.

Сидя рядом с Эрве на обратном пути в Сен-Жозеф, он не стал делиться с ним своими соображениями – они пересказали ему беседу с главврачом, сообщили о счастливом ее завершении, и он вел машину, как всегда, очень спокойно. Сесиль и Мадлен, сидевшие сзади, упивались чувством чуть ли не экстатического облегчения – Сесиль вдруг начала даже что-то напевать, возможно Radiohead, ему показалось, что он узнал мелодию.

7

Уже почти тридцать лет Поль не заглядывал в Бельвиль-ан-Божоле, который тогда назывался Бельвиль-сюр-Сон, – местный муниципалитет, сказал ему как-то отец, плетет интриги в Совете департамента, добиваясь, чтобы их переименовали обратно в Бельвиль-ан-Божоле, это название звучит заманчивее для индийских и китайских туристов, считали они. Надо признаться, что даже во времена его юности, даже в те времена, когда он с радостью ездил туда-сюда в поисках, где пожить и, главным образом, где потрахаться, его никогда особенно не привлекал Бельвиль-сюр-Сон. Он смутно припоминал ночной бар “Куба Найт”, вроде так, но ночные бары “Куба Найт” могут попасться где угодно, хоть в Аддис-Абебе, с тем же успехом. Так или иначе, он был уверен, что у него там ни разу не случилось памятной встречи, то есть сексуальной, он помнил все свои сексуальные знакомства, даже самые мимолетные, даже минет в сортире ночного клуба он не забыл, это произошло всего один раз в его жизни, в “Макумбе”, девушку звали Сандрин – ее лицо, рот, то, как она опустилась на колени, – все это он отчетливо помнил и, закрыв глаза, смог бы воскресить в памяти мельчайшие движения ее языка. С другой стороны, ему не приходил на ум никто, кого он мог бы назвать другом юности, не говоря уж об учителях, все они вылетели у него из головы, ни одного лица не осталось, вообще ноль. При этом секс не сыграл большой роли в его жизни, а если и сыграл, то разве что на бессознательном уровне – исключить этого нельзя, конечно, но как бы там ни было, не так уж много он и трахался и никогда не принадлежал к числу ёбарей, скорее, пожалуй, проявлял интерес к философским и политическим вопросам и, не будучи активистом, все же окончил Институт политических исследований и наверняка вел с сокурсниками беседы на общие темы, но и этого он не помнил, его интеллектуальная жизнь как таковая не отличалась, похоже, особой интенсивностью. Правомерно ли тогда сделать вывод, что он был обычным лицемером, скрывавшим свой первостепенный интерес к сексу за другими, более благопристойными устремлениями? Нет, вряд ли. На самом деле, в отличие от какого-нибудь Казановы или Дон Жуана (проще говоря, от ёбарей), для которых секс – дело житейское и, образно говоря, нужен им, как воздух, каждое мгновение секса в его жизни было лишь несуразностью, нарушением нормального порядка вещей, и поэтому они застряли у него памяти, начиная, кстати, с того самого минета в сортире “Макумбы” в Монпелье, он не имел ни малейшего понятия, как его занесло в Монпелье, они несколько минут поговорили с Сандрин, и она сама затащила его в туалет, он до сих пор недоумевал, почему она так поступила, наверное, вычитала что-то в этом роде в каком-нибудь романе и решила, что и ей не слабо, впрочем, возможно, она просто напилась или пошла по сартровскому пути, но применительно к сексу – “весь член, вобравший все члены, он стоит всех, его стоит любой”[24], то есть мужчине достаточно оказаться в нужном месте в нужное время, чтобы на него свалилась такая удача.

Однако в тот вечер, даже если ему, как и любому другому мужчине, “вобравшему всех людей и стоящему всех”, и в голову бы не пришло уклониться от минета, он искал все же не столько секса, сколько любви, его мать никогда не была по-настоящему любящей матерью, да, вот оно, по-видимому, он испытывал неудовлетворенную потребность в любви. Так или иначе, в Бельвиле он точно ее не удовлетворил и изумился возникшему вдруг ощущению, что городок изменился, хотя на самом деле он почти совсем его не помнил. Ему потребовалось некоторое время, чтобы понять почему: на улицах были арабы, много арабов – что-то новенькое для Божоле, да и для Франции в целом. Больничный центр располагался на улице Полен-Бюссьер, но вход был со стороны улицы Мартиньер, они довольно долго его искали, по пути обратив внимание на несколько дорожных знаков, указывающих направление к мечети Эннур, то есть в Бельвиле имеется мечеть, кто бы мог подумать. Это, конечно, не салафитская мечеть, по крайней мере, такая информация в прессу не просочилась, что неминуемо произошло бы, будь это так, несмотря на недавние военные неудачи, салафиты все еще оставались горячим сюжетом, но, как ни крути, мечеть есть мечеть. Бельвильский больничный центр – по сути, сводившийся к ДИПИ, если он правильно понял объяснения главврача, – оказался замкнутым пространством, комплексом современных зданий светлых тонов, втиснутым в самый центр городка, в стороне от общей застройки, и на первый взгляд не имел к ней никакого отношения. Тут доживали свои дни человек триста, по преимуществу коренные французы, как говорится, ну и, может, еще несколько магрибинцев, наверняка всего ничего, поколенческая солидарность в этих группах населения не утратила своей силы, их старики, как правило, умирают дома, сдать родителей в казенное учреждение для большинства магрибинцев считается бесчестьем, по крайней мере, такой вывод он сделал, читая серьезные еженедельники. Они приехали в четверть первого, доктор Леру ждал их в своем кабинете, он пил кофе с молоком и ел сэндвич с колбасой.

– Не успел позавтракать, так что заодно уже и обедаю… – объяснил он. – Хотите кофе?

Это был человек лет пятидесяти, с поразительно густыми, вьющимися волосами и детским выражением лица, что-то было мальчишеское в его облике, при этом чувствовалось, что он, наверное, был задумчивым, довольно грустным и одиноким ребенком. Он был в белом врачебном халате, наспех напяленном поверх ярко-синего спортивного костюма, и в кедах.

– Вы приехали почти вовремя, а вот ваш отец сильно опаздывает, – сказал он, –