Улей - Камило Хосе Села

— Ну и, понятное дело, раз мы переезжаем в Мадрид, хотелось бы поразведать, что мы тут можем найти.

— Так-так.

Донья Роса постепенно успокаивалась, никто бы не поверил, что это она орала всего несколько минут тому назад. Как все крикливые люди, донья Роса становилась мягкой как воск, если к ней подойти умеючи.

— Мой муж надумал, что, возможно, не худо бы приобрести кафе — если тут потрудишься, доход оно, наверное, приносит.

— Как вы сказали?

— Да вот, говорю, мы подумываем приобрести кафе, если, конечно, столкуемся с владельцем.

— Я не продаю.

— Ах, сеньора, пока еще никто вам ничего не предлагает. К тому же о таких вещах нельзя говорить вообще. Тут все зависит от многих обстоятельств. Я просто высказала, что думаю. Муж мой сейчас болен, ему должны оперировать свищ в заднем проходе, и мы намерены пока побыть в Мадриде. Когда он поправится, он придет поговорить с вами, — деньги-то у нас с ним общие, но все деловые вопросы решает он. А вы тем временем подумайте. Ни вы, ни я никаких обязательств не брали, никаких бумаг не подписывали.

Слух о том, что эта дама хочет купить кафе, пробежал по всем столикам, как огонек по запальному шнуру.

— Какая дама?

— Вон та.

— Похоже, богачка.

— А вы думали! Раз уж собирается купить кафе, так, наверно, живет не на пенсию.

Когда новость донеслась до стойки, Лопес, который уже был почти без чувств, уронил еще одну бутылку. Донья Роса обернулась со стулом вместе. Голос ее загремел, как пушечный выстрел:

— Скотина, ах ты скотина!

Марухита воспользовалась случаем, чтобы улыбнуться Лопесу. Сделала она это так тонко, что никто не заметил — возможно, даже сам Лопес.

— Вот видите, когда приобретете кафе, придется вам и супругу вашему глаз не спускать с этих скотов!

— Много разбивают?

— Да все, что ни попадает под руку. Уверена, они это делают нарочно. Гнусная зависть их, подлых, гложет…

Мартин разговаривает с Нати Роблес, своей бывшей однокурсницей по юридическому факультету.

Встретились они на улице Ред де Сан-Луис. Мартин разглядывал витрины ювелирной лавки, а Нати как раз была там, внутри, зашла починить замок браслета. Нати не узнать, как будто совсем другая женщина. Прежняя худенькая, неряшливо одетая девчонка с мальчишескими ухватками, которая в университетские годы ходила на низких каблуках и не красилась, стала теперь стройной элегантной девицей, модно и изящно одетой, кокетливо и даже умело подкрашенной. Она первая его узнала.

— Марко!

Мартин испуганно взглянул на нее. Мартин всегда испытывает легкий страх, когда видит лица, чем-то ему знакомые, но не может вспомнить, кто это. Так и кажется, что сейчас на тебя накинутся с упреками и начнут говорить всякие неприятные вещи; питайся он лучше, этого чувства, наверно, не было бы.

— Моя фамилия Роблес. Не помнишь? Нати Роблес.

Мартин обомлел от изумления.

— Это ты?

— Да, дорогой, я.

Невыразимая радость нахлынула на Мартина.

— Ах ты негодница! Какая ты стала, Нати! Настоящая герцогиня!

Нати рассмеялась.

— Пока еще нет, дружок, но не думай, что я этого не хочу. Я по-прежнему не замужем, свободна! Ты торопишься?

Мартин на секунду замялся.

— По правде сказать, нет. Ты же знаешь, я из тех людей, которым нет смысла куда-то торопиться.

Нати взяла его под руку.

Мартин немного оробел и попробовал высвободиться.

— Нас могут увидеть.

Нати расхохоталась, так громко расхохоталась, что люди стали оборачиваться. Голос у Нати чудесный — высокий, мелодичный, звенящий беспечным весельем, голос, напоминающий серебряный колокольчик.

— Прости, милый, я не знала, что ты не свободен. Нати подтолкнула Мартина плечом, но руку не

отпустила — напротив, сжала еще крепче.

— Живешь все так же?

— Нет, Нати, думаю, что хуже. Девушка пошла с ним по улице.

— Да не будь ты таким мямлей! Мне кажется, просто надо, чтобы кто-нибудь тебя расшевелил. По-прежнему сочиняешь стихи?

Мартину стало чуть стыдно, что он по-прежнему сочиняет стихи.

— Да, с этим, наверно, уже ничего не поделаешь.

— Куда уж там!

Нати опять расхохоталась.

— В тебе сочетаются нахал, бродяга, тихоня и труженик.

— Я тебя не понимаю.

— Я сама себя не понимаю. Слушай, давай пойдем куда-нибудь, отметим нашу встречу.

— Как хочешь.

Нати и Мартин пошли в кафе «Гран-Виа», где кругом зеркала. Нати на высоких каблуках кажется даже немного выше Мартина.

— Сядем здесь?

— Очень хорошо, где хочешь. Нати посмотрела ему в глаза.

— Подумать только, какая галантность! Как будто я твоя последняя жертва. От Нати чудесно пахло…

На улице Санта-Энграсиа по левой стороне, невдалеке от площади Чамбери находится дом доньи Селии Весино, вдовы Кортеса.

Ее муж, дон Обдулио Кортес Лопес, коммерсант, скончался после войны вследствие, как гласило траурное извещение в «АБЦ», испытаний, перенесенных во время правления красных.

Всю свою жизнь дон Обдулио был примерным гражданином — честным, совестливым, безупречного поведения, образцом, что называется, порядочности. Он очень увлекался почтовыми голубями, и, когда умер, в специальном журнале ему был посвящен прочувствованный некролог; напечатали его фотоснимок еще в молодые годы и внизу заметку: «Дон Обдулио Кортес Лопес, славный ветеран испанских коломбофилов, автор слов гимна „Лети без помех, о голубь мира“, экс-председатель Королевского общества коломбофилом Альмерии, основатель и руководитель журнала „Голуби и голубятни“ (ежемесячник с международной информацией), по поводу кончины которого мы выражаем самое горячее восхищение его деятельностью и нашу глубокую скорбь». Фотоснимок был окаймлен жирной траурной рамкой. Заметку сочинил дон Леонардо Каскахо, мастер голубиного спорта.

Бедная вдова кое-как перебивается, сдавая добрым знакомым отдельные комнаты, обставленные дешево, в претенциозном кубистском стиле — стены их окрашены в оранжевый и голубой цвета, а недостаток комфорта восполняется по мере сил радушием, соблюдением тайны и бесспорным желанием угодить и услужить.

В первой комнате, как бы парадной и приберегаемой для более почетных клиентов, дон Обдулио с торчащими усами и масляным взглядом смотрит из позолоченной рамы, охраняя, подобно злобному и лукавому божку любви, приют тайных свиданий, доставляющий его вдове кусок хлеба.

В доме доньи Селии притворная нежность словно сочится из стенных пор: нежность эта временами с горьковатым привкусом, а то и чуть-чуть ядовитая. Донья Селия воспитывает двух малышей, детей племянницы, которую четыре или пять месяцев назад свели в могилу невзгоды и огорчения, да авитаминоз вдобавок. Когда является очередная парочка, детишки радостно кричат в коридоре: «Ура, ура, еще один сеньор пришел!» Ангелочки знают, что, если приходит сеньор под руку с сеньоритой, значит, завтра обед будет посытней.