Сапфировый альбатрос - Александр Мотельевич Мелихов

И она счастливо смеется сама над собой.

Но иногда в ней проступает отрешенность, граничащая с беспощадностью, и она, утонув в черном респираторе, начинает кромсать визжащими машинками темно-синие и темно-зеленые кубы застывших смол, отлитые ею в картонных ящиках, валяющихся на задах продуктовых магазинов, и из них рождаются одинокие угловатые фигуры согбенных старух, испуганных собак, растерянных детей, распоясавшихся гармонистов, напоминающие кристаллические друзы, проросшие из каменных недр. Кажется, она их захватила в неполном перерождении каменного в живое.

Или наоборот — живого в каменное.

Это вроде как модернизм. Но с настоящими модернистами ей скучно. Вообще-то они хорошие — у нее все хорошие, как, впрочем, и у меня, когда я вижу людей изнутри: во время нашей первой встречи я и поразил ее «удивительной доброжелательностью». А моя мимоходом брошенная фраза вообще показалась ей откровением: чтобы полюбить кого-то или хотя бы примириться, нужно взглянуть на мир его глазами. Но она не может ничего увидеть глазами тех, кто думает, будто форма сама по себе что-то значит. Пьют чай с конфетами — вдруг один собирает фантики, говорит: приклею на картон, будет инсталляция… Или скрутить тряпку — будет чистая форма… А она должна понимать, что делает. Исполнять какой-то долг перед кем-то, что ли…

Перед той, что ли, окраиной, за которой темной зубчатой стеной вставали мрачные ели, перед теми почерневшими бараками, в которых люди рождались и старели с ужасающей быстротой. Кажется, девчонка только что прыгала через скакалочку — и вот она же босая и оплывшая в засаленном халате сидит на прогнившем крыльце, а через скакалочку прыгает ее маленькая дочка, покуда папа отбывает срок за идиотскую драку или идиотскую кражу со своей первобытной работы.

И все-таки Господь их вылепил из той же глины, что и всех, с теми же глазами, чтобы смотреть и плакать, с теми же губами, чтобы говорить и улыбаться, но вот их души… Их как будто проклял какой-то злой волшебник, и от них остались только угловатые полупрозрачные силуэты. Она сама до конца не понимает, но кажется, она кроит и режет их застывшие неоформившиеся души.

Сейчас она придумывает для конкурса памятник Алтайскому, а думает она пальцами — лепит и разглядывает. На побитом кирпиче у нее расклеен целый иконостас Алтайских в разных видах и возрастах. Вот он стриженный наголо в ватнике и в ватных штанах сидит на опрокинутой железной бочке. Сквозь муть некачественного снимка видно, что дело происходит зимой, но он почему-то без шапки, — это прифронтовой аэродром. Типовой черно-белый фотопортрет, открывавшийся под обложкой каждой из бесчисленных его книг, — серьезный советский инженер с «непокорной прядью». Затем седой надменный лорд. А на последних цветных снимках усталый-усталый старичок с белым-белым, чуточку отечным лицом и с редкой-редкой, но все-таки «непокорной» прядью. И из каждого Муза выращивает что-то свое.

То у нее Алтайский — озабоченный производственник сидит на бочке, то Алтайский-обличитель восседает на судейском троне, то Алтайский-пенсионер, откинувшись на спинку садовой скамейки, отрешенно и печально смотрит на землю шагах в десяти от себя, но явно ничего не видит, а к скамейке прислонена палочка…

Мне больше всего нравится последний Алтайский, была в нем в завершающие годы эта примиренная отрешенность. Но Музе и этот образ кажется слишком «умственным», она допытывается, какой Алтайский был «по жизни», и мне приходится отвечать, что как человека его если кто-то и знал, то их давно нет на свете, он всех пережил. Для дочери папа — божество, для ее мужа — великий писатель и гражданин, для внучки — добрый дедушка, для меня в детстве-отрочестве — любимый певец ученых-инженеров, для Феликса — хитрый конъюнктурщик…

— А сам-то Феликс кто?

— В своих глазах последний аристократ. Старается смотреть на мир глазами деда, которого видел раз в жизни. Он был столбовой дворянин и гвардейский офицер, отсидел чуть ли не четвертной. А потом его шпана на улице забила до смерти. Подозреваю, что за гордый нрав. Хотя при таком нраве его должны были еще на зоне грохнуть. Но Феликс так рассказывает. С этой высоты на все и смотрит. В перестройку его газетные статьи из рук рвали. Оказалось, все интеллигентские священные коровы — Эренбург там, Зощенко, Алтайский — были сплошь приспособленцы.

У Музы есть еще одна хорошая черта — никогда не перебивает. С детской увлеченностью вслушивается и только переводит взгляд с одного твоего глаза на другой. Так и тянет распустить хвост перед очаровательной штукатурщицей.

— Феликс недавно целую книгу выпустил про наш, как он его называл, Курятник на Канаве. Я еще, правда, не решился вкусить эту «горькую правду»… Для него-то самого она сладкая, а для меня действительно горькая… Но смысл заранее знаю. Сталин-де собирал писателей в общие курятники, чтоб легче наблюдать, кто какие яйца несет. Кому подсыпать корму, а кого отправить в суп. Алтайский получился чуть ли не самый хитрый. У него отец был авиаконструктор, в тридцать седьмом его расстреляли, а самого Алтайского вышибли из летного училища в техобслуживание. А он после войны написал роман, как сын-летчик бьет фашистов на самолетах отца, а Сталин в конце им обоим машет с Мавзолея. А потом только наука, техника, новаторы, консерваторы… Всегда сегодня вечером говорил то, что разрешали только завтра утром. Зато, когда стало можно, всех разоблачил. Сталинщину, брежневщину… Феликс это и считает главным делом историка литературы — собирать про писателей разные пакости. А не пытаться влезть в их шкуру, как надо бы.

Чайник на верстаке остывает — в ее берлоге на Пряжке холодновато даже в жару: хорошо, когда дом всю зиму промерзает. Но если уж Муза вцепится в правду-матку…

— А что ты сам думаешь про Алтайского — что он любил?

— Что он любил? — Я задумался. — По-моему, он любил придурков. Чудаков. Которые из кожи лезут, чтобы чего-нибудь открыть. Изобрести. Чего никому, кроме них, не надо. И за них, кроме Алтайского, заступиться было некому, — я фантазировал на ходу. — Понимаешь? За каких-нибудь крестьян заступались другие крестьяне, когда выбивались в люди. А за чудаков заступиться некому, они в люди не выбиваются. Вот Алтайский и хотел их прославить. Старался рассказать о них побольше, а заплатить за это поменьше. А когда стало можно не платить, он и перестал. Вот, собственно, и вся его хитрость.

Прекрасная штукатурщица несколько секунд смотрела на меня остановившимися резными глазами и вспыхнула восторгом:

— Я поняла! Человек лежит на спине, на него наваливается скала, а он старается ее приподнять. Кайф! Можно очень круто сделать! Человек бронзовый, а скала настоящая, рваный гранит! Ноги…