Сапфировый альбатрос - Александр Мотельевич Мелихов

Ноги не раздавлены, просто в неудобной позе, с развернутыми ступнями. Он тоже очень мощный, но скала сильнее. Нет, он, наоборот, очень слабый, но старается изо всех сил своими хиленькими ручками… Нет, он обыкновенный, так даже круче! Он обычный советский интеллигент в пиджаке, в очках… Можно даже в шляпе… Шляпа смятая или даже скатилась… Пиджак застегнут… Нет, расстегнут… Правая пола откинута… Даже задралась… Всё, бегу к себе, начну пробовать!

Она на бегу целует меня в макушку, но ей уже явно не до меня.

…Из-за пандемии я снова вернулся в цех бетонных плит, где когда-то подрабатывал студентом. Там везде висели плакаты «Не стой под плитой!», и стоять никто не стоял, а проходить проходили, хотя раз в пять лет плита срывалась или разламывалась и кого-то придавливала. В молодости я тоже под ними проходил, но к старости начал осторожничать, хотя беречь вроде бы осталось куда меньше. Алтайский говорил, что после восьмидесяти он вообще каждый день начал воспринимать как подарок. И сколько же у него таких подарков набралось? Тысяч пять-шесть?

Так вот, я обходил подвешенную на кране плиту, а ее вдруг повело в мою сторону. Я посторонился, еще стараясь соблюсти достоинство, но она вместе с краном поехала за мной, уже примерно на уровне моей груди. Я уперся в нее руками, стараясь ее откачнуть, но она двинулась на меня, опрокинула и прижала к грязному бетонному полу, почему-то щадя меня, не раздавливая, а просто не позволяя дышать. Я изо всех сил упирался в нее своими хиленькими ручонками, но она оставалась абсолютно неподъемной. Я понял, что еще минута, и я задохнусь, и…

И проснулся.

На груди у меня лежал квадратный том сизо-бетонного цвета.

Это была книга Феликса про наш писательский Дом на канале, которую я так и не решился раскрыть, — уж очень не хотелось созерцать наготу своих покойных соседей, соседством с которыми я столько лет гордился.

…Но сейчас этот том душил меня ничуть не менее тяжко, чем бетонная плита во сне. Я хотел поднять его и переложить на тумбочку, где он вроде бы лежал вечером, но он не поддавался и продолжал душить меня все страшнее и страшнее. Я что есть мочи напрягал свои хиленькие ручки, но том давил бетонной могильной плитой.

И я понял, что на этот раз мне действительно конец…

И снова проснулся в поту, хотя спал под одной только простыней. В окне сияло солнечное утро.

Первым делом я, привстав на локтях, метнул взгляд на тумбочку. «Курятник на Канаве» лежал все там же, куда я его положил, рассчитывая почитать перед сном, но все увиливал и увиливал. И вот наконец плита пришла к Магомету.

Плита!

Я набрал Музу.

— Привет, ты не спишь?

— Нет, всю ночь пролепила. Пока в пластилине.

— Интеллигента должна давить не скала, а бетонная плита. Чтоб было видно, что это не природная, а рукотворная злоба. Можно туда как-то еще и советский герб присобачить.

Тишина.

— Алло, ты слышала, что я сказал?

Тишина.

И наконец:

— Слышала. Нет, это очень мельчит. Герб — это вообще… Привязка к одной ситуации. А плита… Это тоже слишком прямолинейно. И не поэтично. И потом… Такая ли большая разница между злобой человека и злобой природы? Между властью и скалой? Ты не обиделся?

— Нет, что ты! Я всегда радуюсь, когда ты оказываешься умнее меня. Только я вот что подумал. Они же все не боролись со скалой, а скорее жили, пригнувшись, под каким-то сводом. Свод пониже, и они пониже. Свод приподнимется, и они подвыпрямятся. Может, так сделать — человек сидит за письменным столом, а свод пригибает его к столу. Ему ужасно неудобно, а он продолжает писать как ни в чем не бывало. Как тебе это?

Тишина. И потом извиняющийся голосок:

— Нет, очень уж не зрелищно. И приземленно.

— Приземленно? А меня какой-то сон не сон преследует, почти галлюцинация.

И я, временами так разволновываясь, что срывался голос, поведал ей историю альбатроса в курятнике.

Она молчала так долго, что я начал ее теребить:

— Алло, алло, ты слышишь?

— Слышу. Перевариваю. Это гениально.

— Что гениально?

— Это гениальный образ советского искусства. Курятник, куда заперли альбатросов.

Уж гениальный или не гениальный, но с этой минуты несчастный альбатрос перестал меня преследовать, как будто только и добивался, чтобы я рассказал о нем Музе.

Так что, это был вещий сон?!

После одурелого завтрака я двинул на улицу развеяться от всех этих потрясений. На лестничной площадке столкнулся с милой толстушкой из квартиры напротив, и мне сразу сделалось страшно и весело. Точнее, мне сделалось прямо холодно от страха, но этот страх почему-то меня смешил, и я понял, что нечаянно увидел мир глазами моей несчастной соседки. Они с ее тощим и полуседым хвостатым мужем Лешей были музыканты из какого-то неплохого оркестра, катались на заграничные гастроли, и однажды почти ночью она попросила у меня в долг триста евро — им почему-то не успели выдать. У меня по какому-то случаю они были, и она с тех пор здоровается со мной очень тепло.

На этот же раз она прямо светилась, не обращая внимания, что снизу была в одних трусиках.

С просветленной улыбкой она спешила поделиться радостной новостью: завтра Лешу хороним, у него от легких ничего не осталось, вы тоже проверьтесь, какая часть легких у вас еще есть, нам же объявлена необъявленная бактериологическая война, с нами ведет войну НАТО, это очень страшный вирус «дельта», они хотят нас всех истребить…

— Но этот вирус же и на них действует…

— Они носят маски. Вы замечали, у нас в подъезде летают белые волосы? Они могут проникнуть куда угодно — в мозг, в легкие, я же говорю: НАТО ведет с нами войну!

Все это с радостной улыбкой, в тоне веселой светской болтовни, и, когда я из нее вынырнул, меня снова обдало морозом.

Сколько, интересно, народу от этих дел повредилось? У нас в цеху мужики на полном серьезе обсуждают, что в прививках есть какой-то металл, от которого к уколотому месту прилипают ложки, что вместе с прививками вводят какие-то чипы, от которых все будешь делать по команде… И нет даже той простой мысли, сколько бы стоила каждая такая прививка. Зато сколько ученых слов наука подарила идиотам и какие средства связи! Раньше они спасались от холеры тем, что опахивали село на вдовах, а теперь роскошествуют в интернете — освободились от умников, сами врут и сами верят.

Пробравший меня мороз не вполне