Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер

Певец возвышается на узенькой сцене в дальнем конце зала, почти не видной за дымным скоплением столиков и завсегдатаев. К строгому вечернему костюму его добавлен красный, грубой вязки шарф, изображающий шейный платок рабочего. С видом самым что ни на есть жалостным он поет под затейливый аккомпанемент фортепиано:

«Мешки с соломою в углу Для нищих, рвущихся к теплу. Там четверо их на полу В той лондонской ночлежке».

Сквозь пение и гомон доносится звон упавшего на пол стакана, а следом взрыв смеха и взволнованный лай собаки. Одетая соответственно ее званию барменша, горестно покачивая головой, выскакивает из-за стойки.

Бар «Камелька» просто-напросто радует глаз: полногрудые женщины ловко управляются в нем с бутылками и пивными насосами, оборчатые наряды их отражаются в висящем на стене за ними огромном зеркале. Над головами женщин в беспорядке поднимаются почти до потолка десятки афишек, эстампов и плакатов, на все лады восхваляющих разного рода эли, стауты и портеры.

Искать, где сесть, Уильяму не приходится: улыбчивая официантка манит его к себе и усаживает за столик, за которым остается место еще для двоих, самое малое, клиентов — по-видимому, в одиночку здесь пить не принято. Уильям, тоже улыбаясь, называет нужный ему напиток, и официантка, спеша выполнить заказ, упархивает.

Очень милое место, думает Рэкхэм, на миг забывая, зачем он сюда пришел. Правда, здесь жарковато! И Уильям, вслушиваясь в наполовину заглушаемые смехом фиоритуры певца и суматошливое рубато пианино, предпринимает необходимые меры — снимает перчатки, расстегивает пальто, приглаживает волосы. Столик его расположен рядом с чугунной колонной, к которой прикреплено следующее уведомление: «УБЕДИТЕЛЬНО ПРОСИМ ДЖЕНТЛЬМЕНОВ НЕ КЛАСТЬ СИГАРЫ НА СТОЛ И НЕ ПРИКУРИВАТЬ ОТ ЛЮСТР, НО ПОЛЬЗОВАТЬСЯ СПЕЦИАЛЬНО ДЛЯ ТОГО УСТАНОВЛЕННЫМИ ГАЗОВЫМИ ЛАМПАМИ». Курить Уильяму не хочется и тем не менее от него исходит подобие дыма: начинает парить сырая одежда. Кожу Уильяма щиплет пот, большие уши его — он чувствует это — покраснели. И какая благодарность охватывает Уильяма, когда официантка, спеша, приносит ему большой стакан пива! Она, благослови Господь ее душу, явно поняла, до чего ему хочется пить!

— Превосходно! — восклицает он, перекрывая голосом пение, а затем оглядывается, вытягивая шею, по сторонам, пытаясь понять, отчего оно стало более громким: или теноров тут больше, чем ему показалось? Но нет, это завсегдатаи «Камелька» подхватили песню.

«Вопя, ругаясь безобразно,

— проникновенно подпевают они между глотками пива, —

С похабной шуткой, песней грязной,

Они томительно и праздно

Проводят ночь в ночлежке».

Вы, человек, впервые, подобно Уильяму, попавший в «Камелек», верно, удивитесь: как могут эти гуляки петь о таких ужасах столь веселыми голосами? Смотрите, они притоптывают ногами, кивают в такт рассказу об участи бедняков — но неужели ничего больше этот рассказ в них не затрагивает? Затрагивает, конечно! Все они благоговейно склоняются пред алтарем сострадания! Но что они могут сделать? Здесь, в «Камельке», винить за горести нищих некого (за исключением, может быть, Бога в бесконечной мудрости его). Бедность, положенная на хорошую музыку, занимает почетное место среди прочих злосчастий, о которых слагаются песни: военных поражений, кораблекрушений, разбитых сердцах — да и самой Смерти.

Уильям не без некоторой нервности вглядывается в женскую клиентуру «Камелька». Женщин здесь много, но все они, похоже, заняты; возможно, и Конфетка — одна из них: червячок, доставшийся ранней пташке. (Или все обстоит как раз наоборот?) Он оглядывает их вторично, стараясь оценить сквозь пелену табачного дыма и иные помехи, телосложение каждой. Нет, ни одно из увиденных им тел, не подходит под описание Конфетки, даже, если принять в соображение, что «Новый жуир» мог слегка и приврать.

Уильям предпочитает верить, что Конфетка сюда еще не пришла. И хорошо: уши у него уже не горят, а ко времени, когда ему приспеет пора произвести на девушку хорошее впечатление, они (с Божьего соизволения) успеют и побледнеть. Он отпивает пива, которое настолько приходится ему по вкусу, что Уильям выливает его в горло и сразу заказывает второй стакан. У официантки красивое тело, хочется верить, что и у Конфетки, когда он разденет ее, оно окажется хотя бы вполовину таким же приятным.

— Спасибо, спасибо, — он подмигивает, однако официантка уже отходит, чтобы обслужить кого-то еще. Cosi fan tutty,[21]а? Уильям откидывается на спинку стула, вслушиваясь в слова следующей запетой тенором песни.

«Фазанов когда-нибудь буду я есть,

Пить вино из прекрасного сада,

И глодать поросёнка с фруктом во рту

И с шампуром, торчащим из зада».

Завсегдатаи «Камелька» довольно пофыркивают — это одна из их любимых смачных песенок, ноты которых продают торговцы Семи Углов.

«И пудинг будет такой, что лакеям Нести не достанет сил. А пока я пью портер и ем пирожки… Мой корабль ещё не приплыл.

Да, корабль ещё не приплыл,

— подхватывают завсегдатаи, —

Он опаздывает пока.

Мой корабль ещё не приплыл,

Но прибудет наверняка.

Когда б он приплыл, я б, признаться, не скрыл

От людей своего смешка.

Но корабль ещё, но корабль ещё,

Мой корабль ещё не приплыл!»

Уильям усмехается. Не плохо, совсем не плохо! Почему он никогда раньше не слышал о «Камельке»? Интересно, знаком ли он Бодли и Эшвеллу? Если нет, как он его им опишет?

Что ж… «Камелек», разумеется, стоит несколькими ступеньками ниже заведения высшего класса, — намного ниже. И все-таки, он гораздо лучше кой-каких жалких дыр, в которые его затаскивали Бодли с Эшвеллом. («Вот оно, то местечко, Билл, я почти уверен!». «Почти}». «Ну, для полной уверенности мне придется лечь на пол и оглядеть потолок».) В «Камельке» же ничего слишком вульгарного не замечается: никаких тебе оловянных кружек, все сплошь хорошее стекло, да и пиво здесь легкое, пенистое. Полы не деревянные, плиточные, поддельный мрамор отсутствует. И самое главное, он, в отличие от прибежищ простонародья, работает не круглые сутки, но скромно закрывается в полночь. Что более чем устраивает Уильяма: не придется слишком долго дожидаться его желанной Золушки.

«Жена моя Милли заменит имя

И назовётся Октавией.

И мы, пусть нескоро, заживём без раздора

В славном домике где-то в Белгравии.

Мы станцуем, споём, мы друзей созовём,

Будет каждый из них мне мил.

А пока мы вдвоём в развалюхе живём.