Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер

Рэкхэм силится припомнить соответствующие критические отзывы.

— Сын моряка, не так ли? — решается спросить он.

— Сирота, сирота, — восторженно, как будто лучше этого ничего не бывает на свете, сообщает она. — Стал учителем в армейском сиротском приюте. Но поэма его просто чудо, мистер Хант!

— Я определенно постараюсь найти время… нет, я найду время, чтобы ее прочитать, — обещает он, однако Конфетка склоняется к его уху, дабы избавить его от этих хлопот:

— «Глаза огня, — горловым гортанным шепотом, достаточно громким, впрочем, чтобы перекрыть звуки песни и разговоров вокруг, —

С желаньем гладньш вперились в меня;

Из пасти Смерти, полнясь смрадным зноем,

Неслось дыханье, хриплое и злое;

Клыки и когти, хладные персты

Тянулись из древесной темноты;

А я все шел, дитя суровых бед,

Где нет надежды, там и страха нет».[22]

И Конфетка, задохнувшись от охвативших ее чувств, потупляет взгляд.

— Поэзия слишком сумрачная, — замечает Уильям, — чтобы годиться в избранницы столь прекрасной юной женщины.

Конфетка печально улыбается.

— Жизнь порою бывает сумрачной, — говорит она. — В особенности, когда тебе не удается найти достойного собеседника — подобного вам, сэр.

Уильяма так и подмывает сказать ей, что, на его взгляд, «Новый лондонский жуир» и близко не подошел к настоящей оценке ее совершенств, однако на это он не решается. Взамен они говорят и говорят об Истине и Красоте, о сочинениях Шекспира, о том, существует ли в наши дни осмысленное различие между шляпкой и просто маленькой шляпой.

— Вот смотрите, — произносит Конфетка и обеими руками надвигает свою шляпку на лоб. — Это шляпа! А теперь… — Конфетка сдвигает ее назад, — теперь это шляпка!

— Волшебство, — улыбается Уильям. И действительно — волшебство. Произведенная Конфеткой демонстрация нелепости моды приводит ее волосы в еще больший, чем прежде, беспорядок. Густая челка, теперь уже просохшая, спадает, высвободившись, ей на лоб, заслоняет глаза. Уильям, наполовину с отвращением, наполовину с обожанием, смотрит, как она, до последних пределов выпятив нижнюю губу дует снизу вверх на волосы. Золотисто-рыжие пряди вспархивают над челом Конфетки, и вновь открывшиеся взорам Уильяма глаза девушки, почти потрясают его тем, как далеко они расставлены, совершенством того, как далеко они расставлены.

— Я чувствую себя словно на первом свидании, — говорит он, полагая, что эти слова заставят ее рассмеяться.

Однако она отвечает с полной серьезностью:

— Ах, мистер Хант, как лестно мне знать, что я порождаю в вас подобное ощущение.

Последнее слово на миг повисает в продымленном воздухе, напоминая Уильяму, зачем он сюда пришел и почему искал именно Конфетку. Он снова представляет себе то долгожданное — все еще долгожданное, черт побери, — ощущение, которое так жаждет получить от женщины. Но может ли он попросить ее о подобной услуге? Уильям вспоминает слова Конфетки о том, что она сделает все, все о чем он попросит; заново смакует серьезность этого ее уверения…

— Быть может, — решается сказать он, — вам пора отвести меня к себе и… познакомить с вашей семьей?

Она тут же кивает, медленно, полузакрыв глаза. Эта женщина понимает, когда от нее требуется простое, безмолвное согласие.

Да и в любом случае, близится время закрытия «Камелька». Рэкхэм мог бы догадаться об этом и не глядя на часы, поскольку грудь стоящего на сцене певца вздымается, переполненная чувствами, общими для еще оставшихся здесь хмельных завсегдатаев. Завсегдатаи, это налившееся пивом братство, голосят почти в унисон с выводимыми им руладами, — пока официантки изымают из их ослабевших пальцев пустые стаканы, — старую песню, воодушевляющую бессмыслицу, почти повсеместно (если считать повсеместность не выходящей за пределы Англии) исполняемую при закрытии пивных:

«Древесина дуба — наши суда,

Море — наша основа.

В нас пробудилась гордость.

Твёрдость, ребята, твёрдость.

Мы будем биться и побеждать снова и снова!»[23]

— Будьте добры, леди и джентльмены, допивайте!

Уильям с Конфеткой поднимаются со стульев; руки и ноги их слегка онемели — слишком долгим был разговор. Рэкхэм обнаруживает, что гениталии его погрузились в спячку; впрочем, легкое гальваническое покалывание между ног, убедительно свидетельствует о том, что онемение это пройдет достаточно быстро. Как бы там ни было, он более не томится безумным желанием свершить подвиги сладострастия: он все еще не выяснил, читала ль Конфетка Флобера…

Она поворачивается лицом к выходу. Пока длился вечер, пропитавшая одежду Конфетки дождевая вода испарилась и теперь ткань ее выглядит более светлой по тону — зеленой и бледно-серой. Однако от долгого сидения юбка Конфетки обзавелась анархическими складками, грубыми треугольниками, указующими на скрытый под нею зад, и Рэкхэма, знающего, что она об этом не ведает, одолевает странное желание избавить ее от этой беды, кликнуть Летти, чтобы та отгладила юбки Конфетки, привела их в совершенный порядок, прежде чем он снимет их раз и навсегда. Ощущая неловкость от охватившей его нежности, он идет за Конфеткой по «Камельку», между пустыми столами и никем не занятыми стульями. Когда же отсюда успело уйти такое множество людей? А он ничего и не заметил. И много ли он выпил? Конфетка, прямая, как копье, не произнося ни слова, движется к выходу. Он спешит нагнать ее и набирает полную грудь воздуха, который она впускает, открывая дверь, в зал.

Снаружи, на улицах, дождь уже прекратился. Горят газовые фонари, мостовые посверкивают, уличные торговцы в большинстве своем разошлись по домам. Там и сям неторопливо прохаживаются под желтым светом женщины — не такие красивые, как Конфетка, недовольные, банальные, никому не понадобившиеся.

— Нам далеко? — спрашивает Уильям, когда оба они сворачивают к Силвер-стрит.

— О нет, — отвечает Конфетка, идущая на два шага впереди него, почти по-матерински заведя за спину руку, укрытые кожей перчатки пальцы ее покачиваются в пустом воздухе, словно ожидая, что Уильям, точно ребенок, ухватится за них. — Близко, совсем близко.

Всего только трех слов, если они произносятся правильным человеком и в правильный миг, бывает довольно, чтобы любовная страсть расцвела с чудотворным проворством, выпростав ярко-красную головку свою из-под раздавшейся в стороны крайней плоти. И этими тремя волшебными словами вовсе не обязаны быть «Я люблю вас». Для мисс Конфетки и Джорджа У. Ханта, выступивших на темные, мокрые после ливня улицы и идущих бок о бок под газовыми фонарями и пересохшим пустым небом, три волшебных слова оказались такими: «Смотрите под ноги».