По степи шагал верблюд - Йана Бориз

другу тихим шелестом листвы, а подслушивающий вездесущий ветер разносил по свету, безбожно перевирая и придумывая новые счастливые концовки. Полина с Евгением читали вслух Жорж Санд на французском и говорили о Париже.

– Ты скоро увидишь не только Париж, но и Италию, Австрию. Я слышал, что Глеб Веньяминыч планирует отправиться в большое путешествие, – вздохнул Жока.

– А у меня такое впечатление, что война еще не закончилась. – Полина подняла ореховые глаза, на бледных щеках заиграл нежный румянец. – Кажется, что впереди еще будет что‐то. Страшно.

– Чего нам бояться здесь‐то? Война далеко, столицы далеко. – Евгений погладил березовый ствол длинными пальцами, как будто пробежался по невидимым струнам.

– Батюшка так не считает. Я слышала, как они с маменькой обсуждали, что капиталы надобно переправлять за границу.

– Тогда тем более ты скоро туда поедешь. – Он встал, медленно обошел вокруг скамейки и остановился за ее спиной. Полина попробовала обернуться, чтобы посмотреть, что он там нашел, но Жока всякий раз уворачивался от ее взгляда, как будто боялся выдать какой‐то секрет.

– Мне тревожно, Жень. Я бы осталась здесь… В Новоникольском. Где наша речка. Рядом с тобой.

– Зачем ты так говоришь, Полина? – Он понизил голос, как будто они заговорщики и шепчутся о преступном. – Ты ведь знаешь, ты должна знать, чувствовать, что после таких слов я могу пойти наперекор всем – матери, отцу, твоему отцу. Зачем ты меня дразнишь?

– А я не дразню. Я все знаю. И я тоже хочу пойти наперекор всем.

Часть вторая

Глава 7

Рыжий строптивый верблюд оживился, почуяв приближение родных степей, раздул ноздри, призывно зачавкал, поводил по сторонам высоко посаженной горбоносой головой. Тюки на его спине всколыхнулись и забренчали привязанными к упряжи бубенцами. Редколесье закончилось, впереди расстилался скучный пейзаж из выгоревших на солнце сопок вперемежку с редкими околками желто-багряного праздника.

– Как зовут твой животин? – спросил Федор погонщика.

– Кызылкул, – отозвался статный молодой казах, сопровождавший караван.

Его рыжие волосы взопрели под лисьим малахаем и стекали по вискам ржавыми ручейками. Парень гнал караван уверенно, шутил едко, в ответ на жалобы только кривил тонкогубый рот. Светлозеленые глаза жадно рыскали по горизонту, охотясь за одному ему ведомым пристанищем для ночлега.

– Я знал один верблюд. Имя – Каракул. – Беседа ни о чем отлично вплеталась в размеренное покачивание между высокими горбами.

– Он черного цвета был? Это его отец. – Светло-зеленые глаза недоверчиво сощурились. – Точно Каракул?

По-русски погонщик говорил жестко, отрывисто, почти без ошибок, значительно лучше, чем сам Федор. Зато по‐китайски едва-едва складывал предложения, порой и понять‐то было трудно. «Наверное, с детства с русскими живет, вот и выучился», – с легкой завистью подумал бывший подданный Поднебесной империи, а ныне простой российский крестьянин.

– Да, точно Каракул, – повторил он вслух.

Казах цыкнул сквозь крепкие желтые зубы.

– Кул – по‐казахски «раб». Каракул – «черный раб». Сильный верблюд, даже могучий. Все местные караванщики хотят заполучить его потомство. Если возьмут боташку[43] из помета Каракула, дают кличку, чтобы понятно сразу, чья кровь течет. Вот мой, например, Кызылкул – «красный раб». Молодец, отлично службу несет.

– Да, добрый, красивый верблюд, – согласился Федор и про себя пообещал на привале угостить Кызылкула сухариком. Дорога впереди мнилась долгая, от животных зависели благополучие и скорость, нелишне к ним подмаслиться.

Караван двигался к китайской границе. Чжоу Фан решил навестить полузабытых родичей и поклониться дорогим могилкам. К тому же времена в России наступали неспокойные – как знать, вдруг придется кочевать на Восток.

Странника и манила, и страшила предстоящая встреча. Минуло два десятка лет, после Синьхайской революции 1911–1912 годов канула в прошлое империя Цин, а теперь и в России шатался трон под государем императором. Что отца с матерью не стало, ему поведала сестра, которая писала редко и бестолково: то целую страницу иероглифов нацарапает про свою корову, то в двух скупых строках напишет, что родителей схоронили. Надо ей при встрече выговорить, укорить, чтобы писала внятно. Чжоу Фан в свою бытность китайцем слыл грамотеем, без того добиться успеха в торговле не представлялось возможным. Ныне, пожалуй, и в русской письменности стал осведомлен, грех жаловаться. А вот по разговору сразу слышно неруся.

Третий, и пятый, и седьмой день одни и те же картинки перед глазами, ветер лижет морщины, залазит под воротник. В степи воздух другой – неспокойный, полынный, приманка для беглецов. Чжоу Фан и забыл, какой он, пока не набрал полные легкие простора, когда от горизонта до горизонта только желтая потрепанная махра без хилого обмылка озерца или речушки.

На стоянках широколицые казахские апашки[44] подносили кумыс и шубат[45], заботливо спрашивали о чем‐то на своем мягком языке, возносили взгляды к небу – наверное, молились за путешественников. Число верблюдов то росло вместе с новыми тюками и попутчиками, то убывало, оставляя ломти каравана по аулам. Молодого рыжего погонщика сменил немногословный пожилой узбек, этот совсем по‐русски не говорил, предпочитал китайский – в его устах корявый и недоброжелательный. А Чжоу Фану все одно, лишь бы дорогу скоротать.

Но вот наконец показались отроги гор, скоро навалятся скопом снежные вершины в сказочных хрустальных накидках, повеет еловой хвоей и светлым березовым духом – и здравствуй, родимая сторона. От нетерпения путешественники заерзали в седлах, некоторые и вовсе спешились, бежали рядом с верблюдами, разминая затекшие ноги. Радость сменялась тревогой и наоборот. Как встретит отчизна? По душе ли придутся родичам диковинные русские подарки – мед в лукошке да матрешки? А как прозимует без него оставленная в Новоникольском семья? Ладное хозяйство нуждалось в пригляде, а Женьке на днях стукнуло семнадцать – неопытен, со скотиной справиться не сумеет.

Возвращение к семье Федор запланировал на следующую весну, к посевной. Погостит зимушку под загнутыми кверху крышами – и довольно. С осени по весну в деревне все равно делать нечего, а дров они с Жокой напасли на три зимы вперед. Так что аккурат после Нового года по китайскому календарю, после первых мартовских оттепелей, снова увидит Федор эти недружелюбные степи, может быть, повстречается со своим другом Кызылкулом (надо припасти угощение!) и прошествует обратной дорогой. Как когда‐то, ровно двадцать лет тому назад, топал несмышленый юный Чжоу Фан навстречу своему нелегкому счастью.

Чем ближе к горам, тем теплее, хоть октябрь уже вовсю расставил сети. А на перевалах сугробы по колено, хрусткая корочка под ногами и головокружительный запах свободы, стекающий с алмазных пиков, разбивающий в пыль и прах купеческие разговоры о прибылях и