Сейчас и навечно - Эмма Скотт

– Это еще не все, – ответил Сойер. – Федеральный прокурор представляет государство или штат в уголовных делах, выступает перед присяжными…

– Ты поэтому хочешь стать адвокатом? Наказывать тех, кто не соблюдает закон?

Он нахмурился, как будто вопрос не имел никакого смысла.

– Дело не в наказании, а в справедливости. – Его лицо осветила улыбка. – Это же не пиратский кодекс. Закон существует не для того, чтобы служить руководством к действию. Он создан, чтобы ему следовали.

– Да, так и есть, – кивнула я.

Воцарилась тишина. Ливви переворачивала тяжелые картонные страницы книги про голодную гусеницу. Ее каштановые волосы под солнечными лучами отдавали золотом.

Я кашлянула, набираясь смелости:

– Что заставило тебя выбрать это направление?

Он улыбнулся мне, но, когда начал говорить, улыбка потускнела:

– Я люблю закон. Мне нравится, что здесь лишь белое и черное. Слова на бумаге, которые обладают настоящей властью. – Он сорвал травинку и покрутил ее между пальцев. – Я хочу обладать этой властью, чтобы предотвратить то, что случилось с моей семьей.

– А что произошло?

Сойер, казалось, с трудом подбирал слова или раздумывал, а стоит ли вообще их произносить.

– Ты не обязан рассказывать. Я перешла черту. Всегда лезу, куда не просят, – мягко добавила я.

– Нет, – ответил Сойер. – Ты ведешь беседу. А у меня это не получается в последнее время.

– Ты отличный собеседник.

– Я не очень часто говорю о том случае. Или вообще никогда.

Мне так хотелось прикоснуться к нему, к его руке.

– Ты и не должен.

– Нет, я должен. Ради нее. Моя мама погибла в автокатастрофе, когда я был маленьким, – быстро выдал он, а потом сглотнул. – Ее убил пьяный водитель.

Я прикрыла рукой рот.

– О боже, Сойер. Мне так жаль. Сколько тебе было?

– Восемь. Младшему брату, Эмметту, было четыре. Худший день нашей проклятой жизни.

Мои глаза наполнились слезами, когда я представила двух маленьких мальчиков, которые только что лишились матери.

– Я не знаю, что сказать. Мне очень жаль.

Он пожал плечами, будто мог минимизировать последствия, но я заметила боль в глубине его карих глазах. Как сжались его челюсти.

– Парень, что ее убил, до этого был арестован дважды, – голос Сойера стал тверже. – И оба раза он клялся перед судьей, что больше не будет так делать, что он стал лучше. Прокурор оказался недостаточно силен, не надавил как следует. Через три недели после освобождения из тюрьмы при вождении в нетрезвом виде парень въехал на своем грузовике в машину моей мамы, когда та возвращалась с работы.

– Это ужасно, – я покачала головой.

– Мне не нравится говорить об этом, и писать о том случае я тоже не хочу, но у меня нет другого выхода.

– Что ты имеешь в виду?

– Судья Миллер попросил нас выбрать какой-то инцидент из нашей жизни и описать, как бы мы повели себя на месте прокурора.

– Это тот парень, на кого ты хочешь работать?

Сойер кивнул.

– Я планирую писать о матери, но это ужасно злит меня и…

– Причиняет боль? – аккуратно добавила я.

Сойер вздрогнул.

– У меня нет времени на боль. Может быть, в этом моя проблема. Миллер сказал, что мне не хватает чувств, – фыркнул он. – Понятия не имею, о чем он. У закона нет чувств. Только направление, которое указывает, куда тебе идти и что делать дальше.

– Но в жизни так не бывает, – сказала я.

– Что ты только что сказала? – резко переспросил Сойер.

– В жизни нет путеводной карты. Всякое случается, люди реагируют по-своему, и ни один человек не будет поступать одинаково. – Пришла моя очередь играть с травинкой в своих руках. – Некоторых людей невозможно спасти, как того засранца, который… убил твою маму. Но не все же такие.

– У него было предостаточно шансов, – мрачно ответил Сойер. – Он ими не воспользовался.

– Ты не веришь во вторые шансы? – Мой голос сделался чуть выше и отдавался в ушах.

Сойер смотрел на меня в течение минуты, его темные глаза были полны вопросов и размышлений, затем он покачал головой.

– Не знаю. Дело не в том, во что я верю, а в том, что могу сделать. Закон подвел мою мать, и я сделаю все возможное, чтобы он больше не подвел никого.

– Он звучит мудро, этот судья Миллер, – сказала я, срывая очередную травинку.

Сойер кивнул.

– Так и есть. Порой я задаюсь вопросом, почему он рассматривает мою кандидатуру одной их первых.

– Потому что ты полон чувств, – проговорила я, удивляясь собственной смелости, но слова уже не вернуть. – И он видит это.

Сойер внимательно посмотрел на меня. Между нами дремала Оливия, и он прикрыл ее головку небольшой соломенной шляпой, защищая от солнца.

– Я верю во второй шанс. Ради нее – да. А ради преступников вроде того парня, который убил мою маму? – Он покачал головой. – Если человек преступает черту, слишком велики шансы, что это повторится вновь.

– Какую черту?

– Нарушение закона. Наркотики, алкоголь, воровство, убийство или любое другое преступное деяние.

Я кивнула и отвела взгляд в сторону, в огромную пропасть печали, которая разверзлась между нами. Мысль о том, чтобы рассказать ему о моем прошлом, теперь казалась еще более невозможной.

«Он перестанет видеть меня, лишь мой послужной список. Преступницу».

Я прочистила горло.

– Расскажи о своем брате, Эмметте. Где он сейчас?

– Хороший вопрос. Последнее, что я слышал, он направлялся в Тибет. Путешествует по всему миру без постоянного места жительства. После смерти мамы он часто сбегал из дома. Но всегда возвращался, а когда стал старше, отсутствовал все дольше. Его выгнали из школы, несмотря на высокий IQ. А может, и из-за него.

Легкая, гордая улыбка коснулась губ Сойера, а затем испарилась.

– Мне всегда казалось, что мир не может сдержать Эмметта. Или он слишком умен, чтобы пытаться справиться с ним. Как будто он видит все его движущиеся части, и для него это слишком. Ему нужно продолжать идти. Может, чтобы обогнать мир.

– Ты скучаешь по нему?

– Да, очень. У меня осталось не так много родственников. Отец снова женился и теперь живет в Айдахо. У Пэтти, его жены, там семья, так что я никогда не вижу отца. Лишь изредка созваниваемся и обмениваемся открытками.

Он взглянул на меня, уловив мое омрачившееся лицо.

– Эй, прости, что вывалил на тебя все это о маме. Обычно я не говорю о своем дерьме. Ни с кем.