Жити и нежити - Ирина Богатырева

Хоровод двинулся вокруг меня снова, сложив руки друг другу на плечи, закинув головы и закатив глаза. В одну сторону. В другую сторону. В одну. В другую. Всё быстрее. А я стояла в центре и не могла оторвать от них глаз. Что они делают, как они смеют? Я понимала – и не понимала, я видела – и боялась на это смотреть. А они всё ускорялись и ускорялись, и их притягивало друг к другу, хриплый, скорбный голос кларнета и звенящая, легконогая струна – с каждым заходом они становились всё ближе и вот уже дышали в одном ритме, двигались в одном пульсе, падали вместе – в чёрную воронку, что закручивалась вокруг них, падали и падали вниз головой…

А когда всё кончилось, когда музыка сошла на нет и стихла, как стихает освежающий дождь, когда распалось вокруг меня людское кольцо, но всё ещё пульсировали, вспыхивали то в одном конце зала, то в другом аплодисменты – я смотрела и не понимала: что это было?

Они тоже приходили в себя. Открывали глаза. Смотрели в зал, а потом – невзначай – друг на друга. И Динара потупилась. Гордая Динара опустила глаза. А Ём заиграл пьяной, сияющей улыбкой счастливого мужчины. И было ясно, было несомненно, как день: что-то сокровенное, тайное, что только и может случиться между мужчиной и женщиной, случилось между ними в этот момент.

И от этого им обоим сейчас хорошо. Страшно. Стыдно. И хорошо.

Я закрыла глаза и стала медленно отступать к выходу.

По Тверской до Чистых прудов. Через Москву и ночь. Мимо призраков этого грешного города. В голове – туман, мох вместо сердца. А как он смотрел на неё… И как она опустила глаза… Нет, не думать. Я нежить. Я здесь на время. Сделаю своё дело и кану в Лес, только меня и видели.

Мимо Кремля, мимо Лубянки – переулками, переулками, средневековыми, пропитанными ядом и смутою. Жить он хочет. Жизнелюбец! Однако не так всё просто. Чего-то ты недоговариваешь, дружище. Иначе бы не привязали меня к тебе, меня – к тебе, а Динара здесь ни при чём.

От Лубянской площади по Мясницкой. Мимо пыточных камер. Через московскую весну. А как он сегодня играл… А как блестела вода, как звенел сквер, как я задыхалась от предчувствия. Жизни он хочет. Конечно. А мне, мне не хочется ли её – до головокружения, до икоты? Но ведь кончится, я знаю, так быстро всё кончится, не успеешь напиться…

О нет! – я остановилась. Осознание пришло слишком ясно. Боги, продлите! Пусть будет всё: и весна, и Москва, и ревность, и Ём, и Динара, и даже моя несвобода – лишь бы жить, ядом Москвы дышать, так вот стоять и шептать, холодными губами шептать: жить, жить, хоть на краешке жизни!..

По Мясницкой – к Чистым прудам, но вовремя повернуть, и вот уже сквер, двор, дом, почти родной. А там и чердак, а там наши ифриты и Яр…

И дальше я не могу сделать и шагу. В голове одно: Яр.

О Лес…

Какая же я идиотка! Я совсем про него забыла. Про Яра и про то, что жребий у нас на двоих и выбор делает только первый. Кто будет первым, отдаст своему человеку жизнь. А второму достанется то, что останется. А что останется ему?..

И ведь Яр был первым от раза к разу, началось это так давно, что я и вспомнить уже не могу, когда было иначе. Ему это не нужно. Просто так получалось. Просто его люди всегда первыми выходили к порогу. Конечно, он не всегда отдавал им жизнь. Далеко не всегда. Одно время он старался быть справедливым и решал, чего они заслужили. Потом ему всё надоело, и он всех наделял жребием чёрным, не разбираясь. Но на сей раз – о, я чую, на сей раз у меня нет надежды: если брат будет первым, жребий жизни отдаст именно он.

Так что же я делаю? Чего я жду? Надо было сегодня же пойти с Ёмом! Подвести его к краю и жребий вручить. Успеть первой. И шут с ней, с жизнью, шут с ней, с моей жизнью и освобождением, я готова вернуться в Лес, зато Ём будет жить! И ещё столько всего сделает, переживёт, перелюбит, столько сыграет…

Хочется тут же бежать к нему. Но я стою и смотрю на спящее здание школы, на башенки и красивую крышу, под которой притаился наш чердак. И понимаю, что бежать мне некуда. Вот мой дом, там мой брат, и там моя судьба. Моя и Ёма, какая бы она ни была. Прихожу в себя и делаю шаг. Потом ещё.

Главное – теперь не показать Яру, чего я хочу. Что я опередить его хочу. Вырвать единственный шанс. Не для себя – для Ёма.

1

В то время, когда Джуда поставила старую книгу на полку в своей новой квартире, её жизнь уже шла совсем в другом русле. К двадцати восьми она имела всё, о чём её ровесники мечтали: квартиру, машину и авторскую школу танца в Москве с филиалами в разных городах, в том числе и в Санкт-Петербурге. Она держала жизнь под уздцы, и даже завистникам не за что было уцепиться: всё, чего она добилась, добилась сама благодаря характеру и бешеной работоспособности. Работоспособность была клеймом у Джуды на мышцах, клеймом у Джуды на судьбе. Так пахать – себя не жалеть, говаривали про неё друзья. Так пашет, что у мёртвых кости трещат, говаривали недруги. Джуда усмехалась на это и молчала: она-то знала, что работать её заставляют бесы, когда принимаются наперебой глодать ее душу.

Она обзавелась ими давно и не могла представить себе жизнь без них. Она знала, что крёстным отцом этих бесов был проклятье русской литературы Фёдор Михайлович Достоевский, которого она прочла лет в тринадцать. В то время её сверстницы мучились первой любовью и гормональными приступами. Они рассказывали о поцелуях в подъездах, о записках в тетрадках, впервые пускали мальчиков в свои кровати, ещё полные мягких игрушек, и не хотели слушать разговоры Джуды о том, почему любой мыслящий человек должен себя убить.

С тех пор Джуда презирала сверстниц и никому не рассказывала про своих бесов. Но не потому, что скрывала их как порок. Она жила в твёрдой уверенности, что любой умный человек просто не может жить без мысли о суициде. «Иначе разве это жизнь?» – искренне думала Джуда, и вереница писателей, музыкантов, художников кивала ей с портретов в её внутренней галерее самоубийц. В компании от Есенина до старины Хэма она чувствовала себя в моральной безопасности. Только Достоевский не висел со всеми в этом ряду: как выживший, он помещался отдельно, а как разрешающий – в самом начале списка.

К пятнадцати Джуде казалось, что она знает о самоубийстве всё. Или всё, что может знать пока живой человек. Хотя она ни разу не пробовала, была уверена, что стоит подобрать для себя удобный способ заранее, пока не приспичило. Тень будущей смерти ложится через всю жизнь, думала Джуда, и кропотливо собирала сведения обо всех возможных способах самоубийства.

Травятся с тоски, а из окна прыгают от счастья, которое бывает горше, чем тоска, – говаривала она. Доживёшь до тоски или до такого же счастья – можно будет об этом подумать. Режут вены декаденствующие эстеты и готические дамочки с бледными лицами, это позёрство. Мазохистские способы типа уксуса и прочих ядохимикатов – для алкоголиков; вешаются неврастеники, стреляются мужланы (а кто сказал, что Маяковский им не был?) Ещё оставался вариант утопиться: красиво войти в воду с карманами, полными камней, стать русалкой, как Вирджиния Вульф. Этот способ привлекал тем, что Джуда не умела плавать. Одна сложность: водоёма может поблизости не оказаться в нужный момент.