Пока подружка в коме - Дуглас Коупленд

Мы молча смотрели в небо. В головах у обоих словно гулял легкий ветерок. Примерно тогда же, сразу после полуночи, запищал мой пейджер, разрушив нашу краткую близость. Мы привели в порядок одежду и вернулись в дом, где я сразу направился к телефону. Звонила Венди. Она сказала, что у Карен возникли какие-то странные отклонения от привычного состояния.

– Все показатели как будто с ума посходили. Нарушен ритм сердечной деятельности, а энцефалограмма вообще похожа на график сейсмографа.

Я не мог представить себе жизни без Карен.

– Хочешь, я подъеду прямо сейчас?

– Нет. Лучше выспись. Подождем до утра. Не подумай, что я такая циничная. Просто к тому времени что-то станет понятно. Я сказала Джорджу с Лоис, чтобы они пока тоже не приезжали.

У меня на глазах выступили слезы. Венди спросила:

– Может, заехать за вами по дороге с работы?

– Нет. Тут все уже так нажрались. Жалко, что тебя не было. Мы здорово повеселились.

– Ричард, смотри, не удумай чего-нибудь… сильнодействующего.

Она имела в виду: «Не напейся».

– Я подъеду в больницу утром, – сказал я. – Мне нужно побыть одному.

– Если что – я на связи. Мой пейджер знаешь.

И все-таки я напился. Свистнув со стола почти полную бутылку «J&В», я выбрался из дома, где по-прежнему вовсю шло веселье, и пошел в сторону дамбы. Было тихо. Вода практически безмолвствовала где-то далеко внизу – перед осенними дождями уровень водохранилища был очень низким. В лунном свете дамба сверкала, как алюминиевая полоса, чистая, жирно блестящая, крепкая и надежная. Я пошел по ней вперед, то и дело прикладываясь к бутылке. Перейдя на другую сторону, я вознамерился пешком пробраться по тропинкам на склоне каньона и напрямик выйти к Рэббит-лейн. Там можно было бы либо кинуть кости на веранде у Джорджа с Лоис, либо посидеть на крыльце у Лайнуса с Венди. Я не пил уже несколько лет, и нескольких глотков виски оказалось достаточно, чтобы перенести меня в то, другое место, в которое я так стремился.

Я, спотыкаясь, брел по круто уходившей вверх тропинке; деревья и кусты шуршали ветками, словно готовясь прыгнуть и преградить мне путь с веселым возгласом: «Сюрприз!» Жемчужные лунные облака подсвечивали мои ботинки, скользившие по корням деревьев, руки мои то и дело давили хрупкие осенние листья. Изо рта у меня вырывались облачка пара, легчайшие, едва заметные и мгновенно таявшие в воздухе, словно мысль о мысли о какой-то мысли. В голове у меня то и дело копошились призраки некогда ходивших здесь поездов, груженных лесом. Даже теперь, девяносто лет спустя, земля все еще залечивала раны сама и уже лечила меня – несмотря на стерилизовавшие ее линии электричек поверх каньона, несмотря на прорезавшие ее улицы, парковочные дорожки и площадки, несмотря на высаженные чужеземные цветочки, посудомоечные машины и кормушки для птичек. Символом этого были высокие, полные сил деревья, выросшие на могучих пнях некогда срубленного строевого леса.

Еще несколько глотков, и меня занесло к построенному в семидесятые годы рыбоводческому питомнику. Его соорудили с тем, чтобы помочь восстановить популяцию тихоокеанского лосося. Как и дамба, бетонные квадраты садков в лунном свете казались алюминиевыми. Они были по пояс залиты ледяной водой. Чем-то они напоминали лежащие на боку офисные здания. Молодняк лосося кишел в квадратных бассейнах, рыбки походили на пресытившихся посетителей луна-парка.

Очередной глоток, и я оказываюсь уже далеко за лососьим инкубатором, ниже по каньону. На небе появилась светлая полоса, обещавшая скорый рассвет. В то время года, когда вода не переливалась через дамбу, река ниже по течению превращалась в ожерелье темных прудов. Я стал пробираться по скользким камням, потерял равновесие и разбил бутылку. В следующий миг мой взгляд зацепился за один из прудов – прямо за тем камнем, на котором я стоял. В нем я увидел тысячу лососей, жаждавших одного – подняться вверх по течению и отнереститься. Вся эта тысяча рыб, запертая в какой-то луже, жаждала попасть домой. Рыба беспорядочно металась из стороны в сторону – огромный, напряженно работающий мозг, отливающий по краям черным и яблочным цветом. Рыбы думали о любви и неизбежной – сразу вслед за ней – смерти.

Виски все-таки догнало меня. Меня стало тошнить, сделав шаг в сторону, я не попал ногой на намеченную кучу камней и упал, ударившись затылком. Так, в полубессознательном состоянии, я пролежал ничком некоторое время, с закинутой головой, глядя в воду перед собой. Небо заметно посветлело, я потер шишку на черепе.

Я посмотрел в бледно-синее небо, увидел деревья цвета глаз Карен. Послышался крик чайки, неподалеку запрыгала между камней цапля, было слышно, как журчит вода. Я вдруг вспомнил, как когда-то, еще в детстве, отец водил нас в «Стэнли Парк Аквариум», чтобы посмотреть на косаток, хотя бы раз в год. Это было своего рода напоминанием о том, что наш город расположен на берегу океана и что живем мы здесь только по великодушной милости природы. Тогда в аквариуме было куда меньше посетителей, чем в наши дни; можно было запросто попросить смотрителей, чтобы те разрешили подойти к бортику и потрогать китов – их черно-белые пятнистые кожаные спины и словно стальные спинные плавники. Можно было совсем рядом постоять, когда их кормили, вплотную увидеть их зубы – отточенные, цвета слоновой кости клинки и стамески, розовые языки размером со стол, в мгновение ока отправлявшие в пасть целые ведра платинового цвета рыбы. Спустя десятилетие, приведя сюда Меган, я выяснил, что моя дочь к тому времени уже твердо решила для себя, что держать китов взаперти – жестоко. Она стала внимательно отслеживать любую появлявшуюся в прессе информацию о китах, содержавшихся в неволе, и о выпущенных в океан. Это задело во мне весьма чувствительную струну. Дело в том, что в свое время одним из моих детских страхов, одним из поводов для долгих раздумий была мысль о том, как может чувствовать себя кит, рожденный и выросший в океанариуме, которого вдруг отпускают в море. Рушится привычный замкнутый мир, и его со всех сторон окружает чужой мир океана. Мелькают новые рыбы, вода – и та здесь другая на вкус. А ведь само понятие глубины ему просто неведомо, он не знает, на каком языке будут говорить встреченные в странствиях китовые стаи. На самом деле это был тайный страх перед миром, который грозил в один прекрасный день распахнуться, вырасти – неожиданно, жестоко разрушив все законы и правила. Бушующие волны, спутанные водоросли, штормы и пугающая бесконечность синевы. Я заговорил об этом, потому что подумал о случившемся сразу после, о последовавших переменах.

Надо мной просвистела птица. Я моргнул, но остался лежать неподвижно, а потом – закричал, потому что вдруг отчетливо понял: в этот самый миг в трех милях отсюда, в похожей на склеп больничной палате, Карен тоже моргнула; после 6719 дней беспрерывного сна она очнулась, сейчас, только что.

Представьте себе, что вы, по какой-то неизвестной причине, вдруг стали стремительно терять память. Вы не можете вспомнить, какой сейчас месяц или, скажем, какая у вас машина. Забываются названия времен года, продуктов, хранящихся у вас в холодильнике, растений и цветов. Все быстрее и быстрее застывает ваша память – маленький, идеальной формы айсберг, в котором замерли, запертые на замок, ваши воспоминания. Вы освобождены от памяти: вы смотрите на мир глазами новорожденного младенца, вам дано только зрение и слух, но неведомо знание. Вдруг, неожиданно, лед начинает таять, память возвращается шаг за шагом. Этот лед покрывал поверхность пруда, он тает, вода все теплеет. Из ваших воспоминаний прорастают лилии, между ними снуют рыбки. Вы становитесь самим собой.