"Черные эдельвейсы" СС. Горные стрелки в бою - Иоганн Фосс

Однажды Маннхард пригласил меня зайти в его дом, чтобы забрать томик Гамсуна. Мы сели за стол возле жарко натопленной печки. Убранство комнаты было спартанским. Когда-то в этой скромной бревенчатой хижине жили люди, наверное какая-то семья, которой пришлось эвакуироваться со всем скарбом и домашним скотом. Остался лишь пустой дом, в котором уже ничто не напоминало о его прежних обитателях.

— Этот дом как будто сошел со страниц гамсуновских «Соков земли», — сказал Маннхард. — Это — настоящий мир Исаака и Ингер, их первое жилище в Селланраа, наверное, было именно таким.

Его слова не требовали подтверждения. Какое-то время мы молча смотрели на огонь, размышляя о том, насколько изменчива человеческая судьба. Война занесла нас в удивительный мир, не похожий на тот, к которому мы привыкли, и так напоминающий романы великого норвежского писателя. Маннхард был в подавленном настроении и нуждался в собеседнике. Он продолжал переживать не только из-за смерти фон Хартманна. Его потрясло недавнее известие о бомбежках в Вестфалии, где было разрушено много домов, в числе которых и дом его родственников. Маннхард сказал, что война уже не ограничивается уничтожением военной силы противника, а перешла к истреблению мирных городов и их обитателей. Этим занимаются уже не противоборствующие стороны, принадлежащие к разным культурам. Старая Европа перешла к самоуничтожению. Если так будет продолжаться и дальше, сказал мой собеседник, то Европа станет легкой добычей для Красной Армии.

Когда он попросил меня рассказать о моей семье, я сообщил, что дом на Стене в моем Брауншвейге недавно был уничтожен, и «райский уголок» Изы сгорел до основания. Я также поведал о последнем письме матери, которая написала, что мой младший брат Петер поступил во вспомогательную службу люфтваффе и приписан к зенитному расчету, расположенному в окрестностях Брауншвейга. Он стал четвертым солдатом в нашей семье. Отец сейчас находится в Италии, а старший брат Ник учится в офицерской школе во Франции, в Суассоне. В общем, новости были малоутешительные.

Примерно в это самое время англичане и американцы приняли к действию формулу «безоговорочной капитуляции», которая, как выяснилось из моего разговора с Маннхардом, не оставляла нам никакого выбора. Теперь полное уничтожение грозит либо им, либо нам. Наша миссия здесь, в Заполярье, предельно ясна: как можно дольше удерживать эти земли от натиска большевиков. Маннхард считал, что наше дело еще не проиграно. Его надежда основывалась на том, что он называл «возникновением нового европейского духа». Это понятие разделяют наши братья по оружию финны, наши норвежские товарищи, а также все молодые добровольцы разных званий и чинов из Франции, Дании, Бельгии, Нидерландов и даже Швейцарии. (В годы Второй мировой войны на стороне Германии воевало около двух тысяч швейцарских добровольцев, — в большинстве своем в рядах войск СС, — начиная с лета 1942 года. Главным образом они проходили службу в составе 6-й горно-пехотной дивизии СС «Норд». Более подробно об этом рассказывается в книге Винсента Эртле «Швейцарские добровольцы на стороне Германии».) Я признался моему собеседнику, что разделяю его взгляды, и рассказал о том, что попал в войска СС благодаря доводам Филиппа. Мое небрежное упоминание о том, что Филипп сейчас служит в дивизии «Викинг», мгновенно насторожило Маннхарда.

— Я сам раньше служил в «Викинге» и попал в состав дивизии «Норд» после выхода из госпиталя. Я тогда был еще унтер-офицером.

Мы немного поговорили об этой дивизии, а затем я поинтересовался, за что его наградили Железным крестом.

— Я получил его в госпитале, наградило меня командование «Викинга». Я подбил пять русских танков. Чистое везение. Такое бывает только раз в жизни. Танки стояли в ряд прямо перед моим противотанковым орудием и не могли быстро развернуться.

Маннхард замолчал. Мы наблюдали за языками пламени и подбросили в печку дров. Несмотря на разницу в званиях мы впоследствии сблизились на основе общих интересов и взглядов.

Я вернулся в батальон еще до наступления Пасхи. Полковое начальство потребовало моего возвращения после того, как командир другого пулеметного расчета был убит вражеским снайпером. Мне предстояло заменить его. Это означало другую позицию, другой взвод, другой блиндаж и даже другое боевое снаряжение. Теперь вместо винтовки я буду носить пулемет и пистолет.

Сектор обстрела новой огневой точки, располагавшейся севернее моего старого пулеметного гнезда, представлял собой небольшой подлесок. Русские позиции находились довольно далеко от нас. Линия фронта уходила на север и смыкалась с восточной бухтой озера № 70. Здесь простиралась обширная равнина, превращавшаяся летом в сплошное болото, с немногочисленными малыми высотами, которые мы называли ребрами. Окопы, соединявшие старую и новую огневые точки, были неглубоки и представляли собой не очень надежное укрытие. Именно в них мой предшественник при свете дня встретил неожиданную смерть от пули советского снайпера.

Я с нетерпением ждал нового назначения не в последнюю очередь потому, что знал, что встречусь со Штрикером, моим товарищем из учебного лагеря, уроженцем Южного Тироля. Благодаря ему в новом блиндаже меня встретил теплый прием, когда Шапер, командир нашего взвода, представил меня моим новым товарищам. Штрикер был вторым номером пулеметного расчета. Первым номером был Бинг, эльзасец, солдат из числа ветеранов дивизии, участвовавший в боях за Саллу. Со временем он показал себя прекрасным пулеметчиком, проявлявшим в опасных ситуациях удивительное хладнокровие и выдержку. Одним из стрелков был Отто Бергер, парень из рабочей семьи, до войны живший в Баварии. Он обожал фюрера, которого считал спасителем своей семьи. По словам этого парня, от голодной смерти, отчаяния и унижения его родственников спасла первая программа по созданию рабочих мест, инициированная Гитлером. До этого отец Бергера довольно долго оставался безработным.

Наступил апрель. Земля все еще была покрыта снегом, но с началом весеннего равноденствия рассвет начинался почти в нормальное, привычное для нас время. Я стоял в карауле перед нашим блиндажом. Над землей, все еще не оттаявшей от зимних холодов, простирался огромный, необозримый купол неба. На юго-востоке над линией горизонта повисли в безмятежной неподвижности огромные облака. На смену рассвету пришел день. На востоке, среди темных елей, кромка неба сделалась розовой. После этого, прямо у меня на глазах, она стала превращаться в темно-оранжевую, поднимаясь выше и заливая светом все небо у меня над головой. На фоне этого интенсивного свечения облака сделались темно-фиолетовыми, затем приобрели оттенок лаванды и зелени и в конечном итоге стали ярко-шафрановыми.

Прильнув к окулярам стереотрубы, я наблюдал за нашим сектором обстрела уже в свете яркого дня. В поле зрения попала огневая точка противника, она располагалась прямо передо мной. Впереди мелькнули две фигуры в меховых зимних шапках. Мне были видны только головы, иногда приподнимавшиеся над бруствером и появлявшиеся в амбразуре вражеского пулеметного гнезда. Сомнений не оставалось — два русских солдата готовили, и довольно беззаботно, пулемет к бою. Увидев их увеличенное изображение и даже разглядев черты лица, я испытал странное чувство. Это были два солдата, которых большевистские комиссары отправили на войну с западной культурой, люди, которые превращали церкви в склады и свинарники. С такого малого расстояния они казались странными, чужими, нецивилизованными и пугающими. Эти солдаты, насколько нам было известно, воевали в составе лыжной бригады Красной Армии, одной из лучших и наиболее боеспособных военных частей. Разве не эти люди — или, по крайней мере, их старшие братья и отцы — совсем недавно наполняли великолепные православные храмы пением своих прекрасных голосов? Разве не их могучие и трогательные церковные гимны, столь непривычные для церквей Германии, взывали к Богу, которому молимся и мы, немцы? Разве симфонии Чайковского, которыми я не устаю восхищаться, не опираются на высокую духовность русского народа?