Что было пороками, стало нравами - Сергей Исаевич Голод

блуда, инцест — хуже прелюбодеяния, противоестественное совокупление хуже инцеста (см.: Бессмертный 1989:111). Итак, служители культа, как и их языческие предшественники, оказались более толерантными в своих суждениях о широте и направленности экспрессивных потребностей человека, чем современные носители стоического «монополистического принципа», по мнению которых сексуальные связи вне брака недопустимы ни при каких обстоятельствах.

В конце 90-х годов в Финляндии вышла статья, авторы которой претендуют на приоритет в сравнительном межкультурном исследовании сексуального поведения населения Западной (Финляндия) и Восточной Европы (Россия, точнее Санкт-Петербург). Не буду подробно останавливаться на ее методических деталях: скошенности петербургской выборки по полу и возрасту и невозврате респондентами 40% вопросников и т. д. (см.: Haavio-Mannila, Rotkirch 1997: 136). Выскажу только некоторые принципиальные соображения по поводу так называемых теоретических посылов. Полевой материал рассматривается социологами под лучами трех регулятивных «прожекторов» — «традиционного», «либерального» и «амбивалентного». Какой же смысл вкладывался в эти понятия?

Согласно мнению исследователей, традиционная норма отличалась строгостью — ее цель состояла в укреплении «гетеросексуального брака и жестко регулировала репродуктивное поведение женщин». Либерализация контроля сопровождалась плюрализацией сексуальных практик, их одобрением и интенсификацией, а также «опережающей вовлеченностью в этот процесс женщин». Вместе с тем специалистам приходится признать, что представленные регулятивные системы не охватывают всего спектра сценариев. Оказывается, у поколения финнов, рожденных между 1962-м и 1978 годами, актуальное поведение либерально, в то время как некоторые аттитюды, в частности, «идеал верности в браке», всплывают из традиционного небытия. Другими словами, в молодости норма — множество партнеров для обоих полов, но, повзрослев, вступив в брак — один партнер и на всю жизнь! При этом девственность ни во что не ставится — будучи холостым (незамужней), ищи партнеров, экспериментируй, но, заключив легитимный союз, человек (будь то мужчина или женщина) должен радикально изменить свой экспрессивный облик — стать целомудренным. Парадокс? Ничего подобного, уверяют авторы: им посчастливилось присутствовать в момент нарождения нового поколения — «поколения равенства» или, как они его еще называют, — «амбивалентного». Простенько и без всяких затей. На самом деле в их словах легко различима апологетика двойной морали: оппозиция легитимной и нелегитимной сексуальности, так хорошо знакомая по эпохе патриархальной цивилизации.

Вернемся, однако, в основное русло обсуждения. Согласно моему видению, критерий сексуальной нормы призван отражать качественную сторону интеракции полов или акторов (очевидно, из круга рассмотрения нет оснований исключать людей с гомогенной ориентацией), короче, улавливать, в какой мере естественные отношения превратились в человеческие. Искомый показатель нетрудно представить в виде континуальной шкалы соотношений — по нарастанию отчуждения — «духовного верха» от «материально-телесного низа» (М. Бахтин).

Удовлетворенность, получаемая индивидом от эротических контактов, как правило, находится в тесной связи со степенью его духовно-эмоциональной вовлеченности, с глубиной и яркостью чувств. На инструментальном уровне «духовно-эмоциональная вовлеченность» есть не что иное, как определенное сочетание трех компонентов — экспрессивности, избирательности и нравственной целостности (согласованности диспозиций и практик){56}. Уверен, на рубеже веков никакие характеристики, касающиеся профессии, социального статуса, этнической принадлежности, религиозной конфессии, возраста, брачного состояния и т. п., не могут соперничать с мерой духовно-эмоциональной вовлеченности, когда речь идет об обосновании и моральной оценке сексуальных сопереживаний. Разумеется, я отдаю себе отчет в том, что частные показатели в отдельности и в каждом индивидуальном случае не всегда отражают качественное состояние интеракции. И всё же при опросе значительного числа людей велика вероятность, что, к примеру, случайность связи, в сочетании с принципиально негативной ее оценкой, гетерогенностью социального статуса и культурных запросов партнеров, выльется в максимально отчужденные контакты. И напротив, мотивация отношений любовью, сопровождаемая их одобрением и гомогенностью культурных интересов партнеров, свидетельствует о гармонии души и тела. Побудительный мотив вступления в эротические связи и тип партнера дают возможность определить степень оправданности такой практики в свете господствующих общественных представлений и стереотипов. Негативная оценка нелегитимных контактов актором, который тем не менее их реализует, должна, по-видимому, указывать на отсутствие экспрессивности и избирательности, тогда как положительная установка по меньшей мере — на согласованность нравственного убеждения и практики.

То или иное сочетание обозначенных параметров позволяет выделить пять базовых нелегитимных молодежных сексуальных стандартов.

Первый — любовный. На инструментальном уровне его можно охарактеризовать следующим образом. Нелегитимные сексуальные отношения оправдываются. Мотив вступления в общение — любовь. В качестве партнера выступает boy/girl-friend или жених/ невеста, число эротических партнеров, как правило, минимально.

Любовь, несомненно, затрагивает экзистенциальные чувства человека, в известном смысле она — стремление к совершенству. И лишь творчески бесплодные люди полагают, что к науке, искусству или политике следует относиться серьезно, а эрос третируют как нечто вторичное, хуже того — низменное. Разубеждать их — пустая затея, каждому свое. Признание «вечности» любви не противоречит, конечно же, реальному ее многообразию. Не боясь показаться категоричным, замечу: каждая эпоха, цивилизация и крупная этническая общность придают любовным отношениям определенную структуру и регулируют их благодаря обычаям, традициям, системе ценностей и идеалов, превращая тем самым экспрессивный мир личности в элемент культурно-исторической реальности. Отсюда можно судить о смысле любви по утвердившемуся в конкретной культуре способу кристаллизации переживаний человека и ритуализации его поведения.

Казалось бы, мысль о том, что для каждой этнокультуры характерен свой идеал любви, определенные ценности и принципы ухаживания, достаточно банальна. Тем не менее обыватели и аналитики равным образом ориентированы на одну систему — романтическую. Сошлюсь на безусловно авторитетное лицо. Э. Фромм замечает: «В западном мире в течение нескольких последних поколений всеобщим стало понятие романтической любви. В Соединенных Штатах <...> большинство людей ищут романтической любви, личного переживания любви, которое затем должно повести к браку» (Фромм 1990: 14). Чего здесь больше — иллюзии или скольжения по поверхности, не берусь утверждать. С тем, что в последние десятилетия эротические связи становятся всё более спонтанными, личностными, не сковываемыми внешними запретами, нельзя не согласиться, но ассоциировать этот глобальный процесс с романтизмом нет достаточных оснований. Скорее прав О. Пас, который, сравнивая две соседние культуры (северо- и латиноамериканскую), показал, что тело в американской традиции — не источник наслаждения, а залог здоровья и труда, причем залог как в материальном, так и в моральном смысле. Культ здоровья воплощается в «этике гигиены» — этике деспотичной: она правит всем — сексом, спортом, кухней и пр. Выполняя гигиенические предписания, индивид подчиняется не просто нормам физиологии, но требованиям этики: трезвость, воздержание, мера (см.: Пас 1994:146).

И еще одно принципиальное возражение. Сопряженность любви и брака не столь очевидна,