Считанные дни - Хуан Мадрид

Антонио задумался. Женщина продолжала негодовать, булькая, как медный чайник на огне, и испепеляя Лисардо с Ванессой презрительными взглядами.

— Сейчас уже не помню, — наконец проговорил он. — В Рабате метро нет — это точно. А вот в Касабланке… нет, не помню, но, похоже, тоже нет.

— После фиесты у нас появятся деньги, — сказала Чаро. — Много-премного. — Она прильнула к Антонио. — Как мне с тобой хорошо! Словно знаю тебя всю жизнь. — Она помолчала. — Хочешь поехать с нами в Марокко?

Антонио кивнул.

— Я буду у вас гидом. Оторвемся на полную катушку. Я был в Касабланке, фотографировал там лет десять тому назад… подожди, в каком же году? Кажется в тысяча девятьсот восьмидесятом или тысяча девятьсот восемьдесят первом… что-то вроде того. Нас, нескольких журналистов и фотокорреспондентов, пригласило марокканское посольство, а вот куда именно… Наверное, на какой-нибудь конгресс? Сейчас уже забыл.

Поезд остановился на станции, и в скрежете тормозов Антонио почудились звуки далекого перезвона.

— Да замолчите же вы наконец, хулиганье, — закричала женщина, продолжая озираться по сторонам в поисках сочувствия. — Подонки, отребье, канальи!

Лисардо в один прыжок оказался рядом с женщиной.

— Я тебя трогаю? Грязная жирная свинья! — завизжал он.

Женщина подняла на него налившиеся кровью глаза и приготовилась ответить, но Лисардо плюнул ей в лицо, попав в нос. Женщина зашлась в крике.

Тут открылись двери вагона, и компания выскочила на перрон.

Ванесса смеялась как сумасшедшая.

Пыхтя и отдуваясь, мимо Антонио прошла толстая женщина с пластиковым чемоданчиком. С затылка на морщинистую шею текли струйки пота. Скоро она исчезла в недрах безлюдного коридора. Сидевший рядом старик вытащил из кармана пиджака сигарету.

— Кажется, тут нельзя курить, — неуверенно произнес он, скосив глаза на кончик сигареты.

— Нельзя, — подтвердил Антонио.

— Сколько мне, по-вашему?

— Лет семьдесят?

— Восемьдесят три. — Он победоносно огляделся по сторонам, блеснув из-под бровей маленькими хитрыми глазками. — Я начал курить в двенадцать лет. В те времена курево называлось «квартероном»[49]— такой измельченный табак, смешанный с травкой, его продавали в пакетиках за четвертак, поэтому-то мы и придумали ему такое название: «квартерон», хе-хе-хе. Мне нравилась эта смесь. Да, с тех пор много воды утекло.

Они сидели на деревянной скамейке у стены. Напротив расположились женщина с неподвижным, точно замороженным лицом и одетая во все черное девочка, которая, не переставая, грызла ногти.

Старик продолжал разглагольствовать, обращаясь к Антонио.

— Вот я вам и говорю: все врачи просто шуты гороховые. Какой вред может принести табак? Я вас спрашиваю, отвечайте! Врачи строго-настрого запретили мне курить. А я дожил до восьмидесяти трех годочков. Надо быть полным придурком, чтобы не разрешать мне курить. И еще большим придурком выставляет себя мой сын, когда отбирает у меня сигареты. Я вас спрашиваю: какой вред может принести мне табак теперь, если я курю с двенадцати лет?

Старик встретился взглядом с женщиной, сидевшей напротив. Та беззвучно шевелила губами, словно разговаривала сама с собой.

— Врачи! — прошептала она.

Девочка, одетая в черное, натужно кашлянула и снова принялась за ногти.

— Скажу вам как на духу, — продолжал старик. — В двенадцать лет я уже работал в хлебопекарне и ломал хребет, таская огромные кули с мукой. Хлебопекарня называлась «Булочная Капельянес» и находилась тогда на Оперной площади. Вот я и спрашиваю: если ты в двенадцать лет вкалываешь ровно мужик, то почему нельзя курить как взрослый мужчина? Курить и заниматься всем остальным.

Старик подмигнул Антонио, сипло засмеялся и пошел рассказывать дальше:

— Никто не протестовал, когда парнишка исполнял работу, что по плечу разве только бугаю, а теперь, нате вам, пожалуйста, — оказывается, мне нельзя было курить. Дескать, от этого у меня развилась эмфизема легких. Чушь на постном масле! Почему же тогда, в двенадцать лет, мне разрешали вкалывать? Сейчас, в моем возрасте, уже не важно, сколько я курю.

Женщина, разговаривавшая сама с собой, вдруг затопала ногами и принялась выкручивать себе пальцы. В коридоре показалась медсестра, и женщина, стремительно поднявшись ей навстречу, схватила ее за локоть:

— Сеньорита, послушайте, сеньорита! Умоляю!

— Сеньора, успокойтесь. Еще ничего не известно! — воскликнула медсестра, осторожно отстраняя женщину рукой. — Он в операционной. Не надо спрашивать меня каждую минуту об одном и том же.

Женщина застыла на месте, провожая взглядом фигуру медсестры, которая удалялась по коридору, покачивая бедрами. Перед тем как исчезнуть за дверью, она повернула голову и проговорила:

— Сидите на месте и спокойно ждите.

Женщина тяжело опустилась на скамейку и крепко зажмурила глаза.

— Мой мальчик, — шептала она. — Мой малыш!

— Что? — оживился старик. — Что с вашим мальчиком?

— Моего сына оперируют. — Женщина открыла глаза и бросила тревожный взгляд в конец коридора. — Оперируют моего маленького.

— Все обойдется, — успокоительно шамкал старик. — Вот увидите. Теперь не то, что раньше, теперь в медицине много достижений. Я три раза находился на краю смерти, меня даже соборовали, а я вот он — живехонек!

— Велосипедный руль…

Антонио показалось, что женщина вот-вот заплачет, но та только закусила губу.

— …на него наехала машина, а руль от велосипеда вонзился ему в грудь… в грудь…

— Мама, — девочка в черном с осуждением на нее посмотрела, и женщина снова сомкнула губы в молчании, — хватит уже!

— Вы хотите сказать, что ваш сын… — Старик придвинулся к ней поближе, выставив вперед руку с зажатой в ней сигаретой. — Вашего сына задавила машина?

— Да, его сбила машина и скрылась, — ответила девочка в черном. — Говорят, «Мерседес»… У самого колледжа.

— Мой малыш… мой мальчик… Мы купили ему велосипед на день рождения, велосипед синего цвета. А он взял его с собой в колледж, чтобы похвастаться перед товарищами…

— Мама, мама! Опять ты за свое. — Девочка стукнула мать ладонью по коленке.

— …отец еще не знает… Машина проехала прямо по нему.

Женщина судорожно сглотнула слюну, словно у нее в горле застрял комок, и замолчала, уставившись в стенку, на которой висели старые плакаты, призывавшие профсоюзы ко всеобщей забастовке.

Появились державшиеся за руки Ванесса и Чаро.