Костяной капеллан - Питер Маклин

– Держали меня родные братья, а резала меня колдунья по имени матушка Грогган, ну а было мне всего-то шестнадцать лет, – сказала она, теперь уже тихо и бесцветно. – За преступную любовь с девушкой. Изрезала мне лицо, и в другом месте тоже. И меня, и Мэйси, обеих. Я ведь была когда-то красавицей, Томас. Можешь ли поверить?

Я неторопливо кивнул. Поверить было вполне возможно.

– Она изрезала мне лицо, чтобы я утратила свою красоту и не смогла больше нравиться, а внизу изрезала, чтобы я не поддалась искушению, если всё-таки понравлюсь. То же самое проделала она с Мэйси и наложила на нас своё колдовское заклятье, чтобы мы никогда больше не полюбили. Так прокляла нас матушка Грогган, что, если полюбим другую женщину, та и умрет. Только я не перестала любить свою Мэйси, потому что как можно перестать любить, а потом её рана загноилась, она скончалась, и в том была моя вина.

Анна остановилась, сглотнула комок, после чего снова смогла говорить.

– Вчера ночью… это было первый раз за все годы. Я переспала с Роузи со Свечного закоулка, потому что уж очень она мне приглянулась. Я не могу… ни с женщиной, ни с мужчиной, ни с кем. С тех пор как изрезала меня матушка Грогган. Но я могу кого-нибудь касаться и получать от этого удовольствие. И вот теперь, думаю, с Роузи опять случится то же, что было с Мэйси, и снова по моей вине. Не следовало мне этого делать – подвергать её такой опасности. Вот я и исповедуюсь в этом, чтобы знать, как ты считаешь – всё ли равно нашей Госпоже?

Я сглотнул. Никогда не думал, даже не предполагал, через что прошла Анна Кровавая. Она была моей правой рукой и моим другом, а у меня даже мыслей подобных не возникало. Оказалось, мне нечего ей сказать, и оттого стало стыдно.

– Никогда, – сказала Анна, будто пытаясь как-то заполнить тишину. – Никогда я ни с кем другим не ложилась после Мэйси до прошлой ночи. Долго лечилась от того, что учинила со мной матушка Грогган. Когда оправилась, пошла снова в поля да стерегла овец, как мне и полагалось, но внутри я была мертва, ровно так же, как мертва была моя Мэйси, потому что по какому праву я живу, если она умерла? Несмотря на шрам, один парень из моей деревушки пытался как-то раз за мной ухлёстывать, очень даже прилично, но я сказала – убью, мол, если ко мне прикоснёшься, и он понял, что я не шучу. Когда же пришли к нам в деревушку вербовщики, я их чуть ли не на коленях умоляла забрать меня на войну.

– Ждала ли ты смерти под Абингоном?

– Ждала.

– Надеялась ли умереть?

Она пожала плечами.

– Наверно. Поначалу. Но на войне начинаешь воспринимать всё иначе. Не мне тебе, отец, об этом рассказывать, ты и сам там был. Среди боли и страдания начинаешь замечать вещи, которые дают надежду.

Что верно, то верно. Вспомнились мне примеры храбрости и доброты, каких не увидишь в Эллинбурге, хоть всю жизнь тут проживи. Я лишь кивнул. Об этом не было нужды разговаривать.

– Значит, ты обрела надежду, – сказал я. – И вернулась к жизни.

– Обрела, – сказала Анна. – И вернулась к жизни, вернулась к миру, а потом обнаружила колдовство у нас, чёрт возьми, в отряде – и тогда нарушила своё собственное обещание и переспала с Роузи. Теперь вот боюсь и на неё навлечь то, что случилось с Мэйси.

Я опять простёр руку и возложил Анне на чело.

– В том, что случилось с Мэйси, нет твоей вины, и с Роузи этого не случится. Обещаю, Анна. Госпожа наша прощает тебе твой грех. Во имя Госпожи нашей.

Анна Кровавая подняла на меня глаза, и были они полны слёз.

– И это всё исправит, да?

– Нет, Анна, – вынужден был признать я. – Не исправит, но это всё, что я могу предложить.

Исповедь Анны Кровавой оказалась самой тяжёлой из всех, что я выслушал за свою жизнь, а мне случалось исповедовать и насильников, и убийц, и людей, настолько потрясённых войной, что могли только глядеть в пространство и плакать. Теперь стало ясно, почему её так пугает Билли Байстрюк, но я знал, что парнишка – не колдун. Во всяком случае, не такой, какими представляются колдуны Анне. Если он и чародействует, а чародействовать он, вероятно, умеет, то делает это не во имя какого-нибудь жестокого бога, который велит калечить и увечить людей за то, кого они любят. Я подумал: как-нибудь, когда у меня снова появятся время, деньги и возможности, надо будет разузнать, откуда Анна родом, и наведаться туда вместе с ней и кое с кем из ребят – получше вооружившись, конечно. Подумал, что мне с этой матушкой Грогган надо бы обсудить некоторые богословские вопросы, по которым у нас – у капеллана и колдуньи – кажется, имеются расхождения во взглядах. И, наверно, Анне хотелось бы эти вопросы прояснить. В общем, я был рад, что исповедь Анны в этот Божий день оказалась последней. Служить капелланом во славу нашей Госпожи – оно вроде и несложно, особенно когда командир знает, что ему нужна замена, и уговаривает тебя занять эту должность. Выслушивай и веди, сказал командир, а чтобы не плевать, такого он не говорил.

Он-то не говорил, а я всё же порой волновался за отряд, что бы там ни думал про меня Йохан. Нечасто, нет, но порой бывало. Если бы я в храме выслушивал исповеди от незнакомцев, тогда он был бы прав. Тогда мне было бы на всё наплевать. С чего бы мне волноваться о людях, которых я не знаю? Но это мой отряд, а некоторые из его членов мне друзья, вот, скажем, Анна. Кого-то, например Котелка, знал я почти всю жизнь, и если мы и не были друзьями, то, на худой конец, значили что-то друг для друга. Как по мне, если даже не выходило дружбы, то это были крайне доверительные отношения.

Снял я свою капелланскую сутану, повесил на гвоздь, и только теперь пришло мне в голову – Лука Жирный не явился исповедаться. Тут, понятно, ему было решать, а я никогда не настаивал на обязательной исповеди, ни в Божий день, ни в какой другой, но Лука-то раньше частенько опускался предо мной на колени во имя Госпожи нашей. Значит, видимо, не сегодня.

Я отбросил эту мысль и направился в общую комнату, где Поль-портной как раз заканчивал снимать мерки, а его подмастерья записывали, кому чего пошить. Харчевня к этому времени уже открылась, впервые открылась для посетителей с тех пор, как я выставил за дверь Дондаса Альмана с его парнями да изрубил на куски его «влиятельных друзей». Торговля шла медленно, как и следовало ожидать после всего, что случилось, но с окрестных улиц набралось-таки пару-тройку человек. Карманы, понятно, у всех были почти пустыми, и я велел Хари продавать пиво по сниженной цене, просто чтобы хоть кто-нибудь его да купил. Пока что, ясное дело, я распродавал запасы Альмана, и какое-то время можно было не обнаруживать убыток, но так, само собой, не могло длиться вечно. Особенно если учесть, как часто мои же ребята прикладывались к бочонкам.

Чёрный Билли, как и полагалось, стоял у дверей, а в дальнем углу за столиком я приметил Мику – он сидел именно так, чтобы можно было окинуть бдительным взглядом всё помещение. Эйльса же была просто загляденье – в своём чистеньком белом фартуке она улыбалась за стойкой, заигрывала с посетителями и сметала медяки в денежный ящик, подавая кружки с пивом или – время от времени – стакан браги. К тем, кто заказывал брагу, я приглядывался попристальнее. У этих водились деньжата, что заставляло обратить на них внимание на наших-то улицах.