Иудино дерево в цвету - Кэтрин Энн Портер

А дядя Джим Билли все еще хлопотал при доме — то чинит упряжь, то чистит лошадей, заделывает дыры в заборе, иной раз посадит в землю какое-нибудь растение или взрыхлит по весне почву под кустами. И при этом постоянно бормочет себе под нос, синие губы все время шевелятся в несвязных комментариях по поводу того, что было и что есть, и по поводу того, что будет, конечно, тоже, хотя уж с будущим-то, даже с самым ближайшим, его, казалось бы, ничего не связывает… Мария только после смерти бабушки узнала, что дядя Джим Билли и няня, тетя Нэнни, — муж и жена… Этот брак по расчету, заключенный во время оно между ними, как между царственными особами, по соображениям кровных связей и семейной стабильности, сам собой прекратил существование, когда исчезли эти причины… Они совершенно не обращали друг на друга внимания, словно забыли, что у них есть общие дети (каждый говорил: «Мои дети»), и не сохранили общих воспоминаний, дорогих обоим. Няня переселилась в собственную хижину, даже не подумав о нем и не посмотрев в его сторону, а дядя Джим Билли не заметил ее отсутствия… Он спал на чердаке над коптильней, ел на кухне, когда вздумается, делал, что хотел, одинокий, как странствующий дух, и почти такой же невидимый… Но как-то однажды он проходил мимо няниного домика и увидел ее, сидящую на крыльце с трубкой во рту. Он присел рядом, со скрипом сгибая старые суставы, пристроился погреться на солнышке, точно дряхлый пес, и рад был бы тут и остаться, но няня не согласилась. «На что тебе одной эдакий домина?» — спросил он ее. «Мне в самый раз, — ответила она, не колеблясь. — Я не собираюсь последние мои дни тратить на уход за мужчиной, — добавила она. — Я свое время отслужила, все, сколько мне положено, отработала, и дело с концом». И дядя Джим Билли потащился обратно вверх по береговому склону, вернулся к себе на чердак и никогда больше к ней не подходил…

Летними вечерами она засиживалась в одиночестве далеко затемно, куря трубку от комаров и ожидая, когда потянет ко сну. Она ничего не боится, говорила няня, никогда не боялась и впредь бояться не собирается. Она давно привыкла считать ночь благодатным временем, когда можно лечь и до следующего утра не работать. И уже совсем освободившись от работы, она все равно с нетерпением дожидалась прихода ночи, словно вся усталость, накопившаяся за долгую жизнь, отложилась в костях и просит отдохновения. Но когда наступала ночь, няня спохватывалась, что утром-то она ведь может лежать в постели, сколько ей вздумается. И она оставалась сидеть на крыльце, упиваясь сознанием, что в ее распоряжении — целая вечность блаженства.

Когда в прежние времена мистер Гарри пытался возражать ей по какому-нибудь незначительному поводу, она одерживала над ним верх, ударяя себя узкой ладонью по старой, высохшей груди и восклицая: «Мистер Гарри, неужто вам не стыдно так говорить со мною? Я выкормила вас вот этой грудью!»

Гарри знал, что, строго говоря, это неправда. Няня выкормила троих его старших братьев. Однако он всегда отвечал ей: «Ладно, ладно, мэмми, уговорила!» — в точности так же, как отвечал и родной матери, после того как дал волю своей природной вспыльчивости, словно пытаясь очистить атмосферу дома от душной матриархальной тирании, в которую попал после смерти отца. В конце концов он уступал, поскольку принадлежал к позднему поколению сыновей, которые, хоть и нехотя, с горечью, но признавали свой иррациональный, неоплатный долг перед выносившим их чревом и вскормившей грудью.

У старой няни была привычка, причесывая или застегивая Миранде платье на спине, зажимать ее коленями, чтобы не дергалась. Если стараешься вырваться, она начинает жать еще сильнее, Миранда тоже прибавляет усилия, но вырваться ей никогда не удается. Няня собирает Мирандины волосы на макушке, стягивает резинкой, сверху нахлобучивает по самые уши и брови свеженакрахмаленный бело-синий чепец и пришпиливает к пучку волос большой безопасной булавкой, приговаривая:

— Как-то надо же добиться, чтобы ты постояла смирно. Ну вот. Смотри только не снимай до захода солнца.

— Я вообще не собиралась чепец надевать, в нем жарко. Я сказала: шляпу, — ворчит Миранда.

— Не будет тебе никакой шляпы. Пойдешь в том, что тебе надели, — начальственным тоном, специально предназначенным для мытья и одевания, говорит няня. — Да я вот ужо пришью его тебе прямо к макушке. Твой папаша говорит, если у тебя выступят веснушки, вина будет на мне. Вот так. Готово. Можно отправляться.

— А куда мы едем, тетечка?

Миранда никогда не успевает поинтересоваться заранее. А потом удивляется. Один раз она заснула у себя в кровати с котенком, мурлычущим на подушке, а проснулась на жесткой вагонной полке с грелкой под боком. Рядом, глядя перед собой широко открытыми глазами, лежала бабушка в розово-бежевом клетчатом капоте. Вот так чудеса, подумала Миранда. «Бабушка! — позвала она. — Куда это мы едем?» А оказалось, что просто в Эль-Пасо, в гости к дяде Биллу.

Но сейчас за воротами дожидался тарантас, в упряжке — Том и Дик, на крыше и по бокам привязаны коробки и корзины. Бабушка одна медленно обходила дом, бросая по углам последний взгляд. Время от времени она подбирала что-нибудь и запихивала в большую кожаную сумку, которая висела у нее на локте и уже была набита до отказа. Через другой локоть у нее висела длинная черная мохеровая юбка, которой она пользовалась для верховой езды, надевая поверх другой юбки. Следом за бабушкой двигался ее сын Гарри, отец Миранды. Он говорил:

— Не понимаю, зачем вдруг ни с того ни с сего ехать в Галифакс?

Не замедляя хода, бабушка отвечала:

— Туда ровно пять часов езды.

На самом деле бабушкина ферма называлась вовсе не Галифакс, а Кедровая роща, но папаша называл ее Галифакс. «Зной, как в Галифаксе», — говорил он, когда бывало особенно жарко. В Кедровой роще, действительно, было жарко, но они ездили туда каждое лето, потому что бабушка любила эту ферму.

— Ты и не родилась, когда я уже пятьдесят лет подряд ездила в Кедровую рощу, — говорила она Миранде, а Миранда хорошо помнила прошлогоднюю поездку и смутно — позапрошлогоднюю. Кедровую рощу она любила за то, что там арбузы, и кузнечики, и длинные шпалеры китайской ягоды в цвету, а под кустами в тени, растянувшись, спали легавые; во сне они взвизгивали, дергали веками, мелко перебирали лапами и даже тявкали потихоньку, дядя Джим Билли говорил, что им всегда снится охота. В полдень, если посмотреть за пышный зеленый луг, туда, где бежит ручей, прямо на глаз виден зной: все в голубой, сонной дымке, и стонут черные горлицы.

— Мы едем в Галифакс, тетечка?

— Хочешь так много знать — спроси у папаши.

— Мы едем в Галифакс, папа?

Папаша поправил у нее на голове сбившийся набок чепец и вытянул из-под него на щеки несколько колечек.

— Смотри, берегись загара. Нет, нет, не запихивай их обратно. Пусть хорошенькие кудряшки выглядывают. Вечером перед ужином пойдем купаться в Омуте.

А бабушка сказала:

— Не говори: Галифакс, дитя. Говори: Кедровая роща. Надо называть вещи своими именами.