Сибирской дальней стороной. Дневник охранника БАМа. 1935-1936 - Иван Чистяков

При бритье кровь брызжет из лица. Аппетит пропал, мутит. И с каждым днем все новые и новые художества. Огурцова премировали, и результат — пьянство, сочинительство, взял деньги у з/к стрелков и не отдал. А в этом наверно рука и помполита и Гридина. Есть стремление у Афанасьева служить в охре, ну он и лезет, выступая с речами по вкусу начальства и немножко критикуя себя. Все напряжены, но выступать боятся, это, пожалуй, дипломатично.

Все же путеармейцам больше веры, чем нам. Кто-нибудь капнет из з/к в 3-ю часть, ну нас и таскают. Освободилась одна стерва с кухни, да на Афанасьева говорит, что изнасиловал, ну и дело парню. А ее пользовали, пока была на кухне взвода, все. Помполит 1 див-на тоже на меня, говоря, что я сказал кое-что лишнее. Знаю то, что выбрасывают за борт беспартийных. Нас беспартийных в отряде трое. Сделали ли из нас большевиков? Нет. Порадовали, отметив Бренча, что он растет. Да, растет, из малограмотного сделали политрука, помполита д-на, а толку от этого??? Из меня бы кое-что сделали, ну тогда еще дело.

А вот и радость, с 11-й пять человек оптом. Хочется шлепнуться. Но холодный рассудок говорит: подожди. Рано или поздно срок дадут, пусть лучше рано, скорей кончится срок. Да, я встал на путь открытой борьбы. На боевой взвод. Не хочет служить и Девяткин, отпуская без конвоя урок, несмотря на предупреж дения.

Приехал на 1-ю. С производством не в порядке. Ершов говорит, пусть лучше сбегут пять, чем не пустить бригаду на работу. Дерн за 4 километра возить не на чем, пища ни к черту. Поневоле восстанешь. Паршиво чувствую себя, мысли путаются.

Взвалили всю тяжесть на нас. Помполит не был на 11-й. Стрелки обижаются. Помполита не знает путеармейская масса как коммуниста, как помполита. Руководят из кабинета приказами проработать то-то и то-то. Сергеев подтверждает, что стрелки 11-й недовольны Хренковым. Заедает Сергеева и то, что дров ему не везут, что Пахомов нянчится с детьми начальника и больше ни черта.

Так жизнь в норму и не войдет, потому что у нас ничего нет нормального. Болят ноги, ревматизм. Кормлю клопов ночью. Память начинает изменять, не помнишь, что было вчера, 21-го. Иду в театр. Очередной провинциальный №. Переодевание в течение 1–2 секунд. Сплошная белиберда и похабщина, принимают заказы на детские валенки из шерсти родителей, вызывает смех и бурные овации у завитинцев. Вот вам культура, вот вам взгляды на жизнь.

Камушкин старается восстановить наши взаимоотношения, спросив:

— Ну как, вы посадили пьяных портных, и оправдались мои предположения?

Я сухо ответил:

— Да.

Еще не легче: около театра я сел на завалинку, а Камушкин с женой уставились напротив, ведя разговор с Лавровым. Да еще он замечает вслух:

— Ну, он долго не выдержит.

Это по моему адресу. Посмотрим.

А с 11-й бегут, и никто из начальства кроме разговоров ничего не делает, не обращает внимание. Неофициальная сторона дела такова. Жинка помполита проговорилась:

— Мы с мужем к 7 ноября в Москве должны быть.

Вот она, правда, а явь какова? Хренков: за ударные темпы! Хренков: за все мероприятия лагеря. Это, иначе говоря, волк в овечьей шкуре.

Только очень устаешь, а то скрыться бы от начальства в разъездах на ф-ги. Эх, покой, покой! Каким раем ты кажешься!!!

Еду на 11-ю, по 44-й протащил до Буреи. В оперпосту обласкали. С 6-й драпанули девять человек [со статьями] 56/17–59/31. Все вверх дном. 3-я часть, опергруппа, мы все в разные стороны, вот положение. Выбирай две ямы. Одна сроком называется, другая могилой (стреляйся).

Полуторатонка по проселку. Кидает так, что кроме как лежать нельзя принять ни одного положения. Жара убийственная, пыль набивается под белье. Перемешанная с потом, толстым слоем лежит на лице, стягивая кожу. Забрались наверх сопок. Крутимся во все стороны, дико. Пить хочется до тошноты, но негде. Ручей приносит облегчение. Ссадили двух опер., Касумова и второго, не знаю фамилии. Родионовка.

Едим хлеб с молоком. Морозов обратно на машине. Два операт. в розыск, я тоже, но один.

Дикие обгорелые деревья. Заимка, 2-я, 3-я, 4-я, отошли два человека, но вернулись и сели. Подхожу. Оперативники. Дорога должна идти на Тюкан, но расходится в две стор., по какой идти?

Колхоз «Блюхер». Китайские фанзы, труба от печи идет под землей и в сухое дерево, обмазанное глиной на 10 метров от фанзы. В фанзе верх печки в половину помещения служит столом, кроватью и всем, чем хочешь. В левом углу яма с топкой для печи. Кружек нет. Вся посуда — универсальные миски.

Начинается дождь, а до Тюкана 12 километров, да плюс вечер, 10 часов. Мокрые насквозь, но идем сильно и поэтому жарко. Зло на все, если попадут, то шлепну. Вышли, но куда? Между Иркуном и Тюканом 6 километров + 45, а дождь такой, кажется, размочит кости. Тюкан. Семафор открыт. Эх, не опоздать бы на поезд — но встал бы, или хоть на ходу, но сесть. На платформе горит уголь, будут тушить. Слышу разговор в кустах, шепотом.

Значит наши. Пойти взять, разбегутся, не увидишь, темно, хоть глаз выколи. Ищу вагон. Есть. Открытый с углем. Забираюсь, прислушиваясь. Свисток. Лезет один, другой, третий. Молчу. Ну, теперь давай выше и наган наружу. Осветил внутри фонарем стрелок, вижу наши, не с 6-й ли?

Значит, ночь не спать. Ноги сводит, ноют. Вымазался в угле, чувствую, что угольная пыль врезается в поры. З/к спят похрапывая, а ты дежурь. Вылезаю в Завитой черный, как черт. Оперпост и туфта с фамилиями 6-й ф-ги. А время 4 утра. Это удовольствие из-за 3-й части. Получилось так.

Нач. ф-ги просит разрешения на переброску с 17-й на 6-й, дает список. Сотрудник стола дознания Торяев санкционирует, Епифанов утверждает. Ну и пошли бандиты на бесконвойную. Мы, 3-я часть, перевоспитала, а вот результат. Десять капнуло. Мне от этого не легче. А ведь я предупреждал накануне ком. д-на о контингенте. Что предпринял по этому? Ничего.

Полдня на станции ждешь экспресс, что возит дрова и лес. На 11-ю. Иду, по пути снимая местность. У ф-ги встречается нач. отделения. Потом нач. отряда. Полдня ходим по баракам. Много болтологии. Много шуму и трескотни. Много блестящих идей и надежд. А з/к текут. Камушкин с уговором старается меня убедить. Доказывает, что я неправ, думая, что на меня все ополчились и восстали. Что я не должен смотреть на всех волком. И, уезжая, жмет крепко руку, выражая свое внимание, и добавляет: значит, по-хорошему.

Не высыпаешься. Сегодня нет ни одного побега. Даже не верится. Это хорошо, но покоя нет моей душе. Срывается рисование. С 11-й пешком да в проливной дождь.

Ноет сердце, болит. Все говорят о конце строительства. В/н состав потихоньку увольняется. Как им не завидовать. Камушкин удивляется, откуда я знаю, что пусть лучше уйдут 20 ч. без конвоя, чем записать простой за счет ВОХР.