Мое не мое тело. Пленница - Лика Семенова

Только сейчас я понял, что не ужинал и не завтракал. Пруст поставил поднос на кушетку, вытянулся, ожидая позволения уйти. Я посмотрел на толстяка, кивнул мальчишке:

— Этому тоже неси.

Адъютант отсалютовал и вышел.

Крольчатина, картошка, салат из свежих овощей. Пруст быстро вернулся с обедом для Зорона, но тот даже не взглянул. Переклеивал датчики, тыкался в приборной панели. Разворачивал только ему одному понятные бесконечные графики и таблицы. Трогал Тарис за руку. За запястье, там, где должен был биться пульс.

За окнами стало сереть, но он так и не отвлекся на еду. Впрочем, в нем столько жира, что можно смело голодать неделю, а то и месяц.  Зорон все же подошел к графину, выпил стакан воды, обтер лицо. Посмотрел на меня, поджав губы:

— Ваше превосходительство, температура тела поднялась на шесть градусов и продолжает стабильно расти.

Я подскочил, склонился над кушеткой. Тронул Тарис за руку. Она все еще была мягкой и холодной, но не такой стылой, как несколько часов назад. Кожа едва заметно порозовела. Я придвинул стул и сел рядом — не хотел упустить ни мгновения.

Толстяк вернулся к приборам. Он заметно приободрился, приосанился. Будто чуял свою победу. Но для него выживание тела — уже победа, которую он может описать в своей научной работе. Мне же было важно, кем именно оно вернется. Если я потеряю сущность Этери… все пропало. Но я заберу то, что останется.

— Температура тела тридцать четыре градуса, мой карнех. Она жива.

Я вновь сжал тонкую белую руку. Теперь она была приятно прохладной, ощущалась, как живая плоть. Я вдруг почувствовал, как эти пальцы едва заметно стиснули мои. Тарис выгнулась, запрокинула голову и часто задышала, открывая рот. Я подскочил, склонился над ней, поддерживая затылок. Судорожные вздохи прекратились, она обмякла в моих руках, и в тот же миг распахнула глаза.

Тарис смотрела прямо перед собой, в мое склоненное лицо. Пристально. Расширенные зрачки были огромными, неподвижными. Тонкая окантовка чистой голубой радужки. Как ласковая вода в лагуне. Я даже не замечал, какого дивного цвета эти глаза. Одурманенный наиром, я мало что замечал. Я чувствовал, сгорал. Волны, касания, жар. Гладкость и тепло кожи, мягкость волос, вкус губ. Трепет, страх и робкий неосознанный ответ, который обещал слишком многое… Это тело сводило с ума, опьяняло, пробуждало вечные, как мир, инстинкты. Я будто становился кем-то иным, почти незнакомым. И теперь я никогда не узнаю, что эта непостижимая девчонка сделала тогда, когда загасила наир…

Теперь я не чувствовал ничего, лишь больничный запах этого места. И мое тело будто ломало в ее присутствии. Хотело возврата того, что было утрачено. Я стыдился этих мыслей даже перед самим собой. Но что значат мои чувства перед моим словом? Ничего. На первом месте может быть только долг.

Я будто уговаривал себя. Но боялся задаться вопросом, как бы поступил, будь у меня выбор.

Но выбора не было.

Тонкие пальцы Тарис стиснули мою руку. Тарис… Останется ею до тех пор, пока Этери не заявит о себе. Это казалось глупым суеверием, но я до одури боялся слишком обнадежить себя. Или никак не хотел смириться с потерей.

Я не понимал, узнавала ли она меня. Не понимал, чьими глазами смотрело это тело. Но судя по тому, как она стискивала мою руку — Этери вернулась. Тарис бы отшатнулась, бросилась прочь. Датчики Зорона наверняка уловили бы эмоциональные колебания.

Толстяк сосредоточенно смотрел в мерцающие диаграммы. Он вновь взял себя в руки. Выпрямился, расправил плечи. Цвет лица выровнялся. Он пожевывал губы и что-то проворно тыкал пухлыми короткими пальцами.

Я снова взглянул в ее глаза, легко тронул щеку, чувствуя теплую бархатистость кожи:

— Ты узнаешь меня?

Лицо не изменилось. Все та же странная маска с пугающим взглядом.

— Прошу, ответь мне. — Я поднес к губам тонкие безвольные пальцы: — Ответь.

Никакой реакции. Рука обмякла, лицо не дрогнуло ни единой мышцей. Тарис лишь изредка моргала. Я аккуратно уложил ее голову на кушетку, поправил полотенце, которым она была укрыта. Посмотрел на толстяка:

— Что происходит?

Ланцетник даже не оторвался от своих диаграмм:

— Пока не понимаю, ваше превосходительство.

— Когда поймешь?

— У меня тоже масса вопросов, мой карнех.

Это было наглостью, но я сдержался. Пусть делает, что нужно, лишь бы скорее закончилась эта пытка неизвестностью. Мое терпение иссякало, как вода в стремительно усыхающем ручье. Еще немного — и я начну понимать тех, кто в буквальном смысле бьется головой о стены.

Невыносимо. Как же невыносимо!

Я вновь склонился к лицу Тарис, пытаясь поймать взгляд. Глубокие застывшие зрачки пугали. Я видел в них собственное отражение в свете ламп. Как в полированной до блеска поверхности черного агата. Я поднял руку, несколько раз провел открытой ладонью перед ее глазами и с ужасом отшатнулся.

Ничего.

Я снова посмотрел на толстяка:

— Зорон, подойди.

С неохотой, но тот подчинился, ежесекундно оборачиваясь на диаграммы. Вопросительно посмотрел мне в лицо.  Я кивнул на Тарис:

— Кажется, она ничего не видит.

Сам не верил, что произношу это.

Толстяк нахмурился, тоже протянул руку и сделал тот же самый жест. Поджал губы, кинулся к приборам. Лихорадочно перебирал всплывающие таблицы, наконец, уставился в одну из них. Что-то увеличивал, проматывал. Наконец, повернулся, и я увидел, как он стремительно краснеет.

— Зрительная кора не активизировалась, мой карнех.

Вдоль позвоночника обдало морозной стужей. Я какое-то время молчал, стиснув зубы, чувствуя, как внутри закипает, распирает. В ушах потеплело и пекло. Наконец, я вздохнул, шумно выпуская воздух через ноздри:

— Скажи, что это обратимо.

Толстяк мгновение колебался:

— Я очень надеюсь, ваше превосходительство.

Конечно… Он ничего не знал, и мог раздавать прогнозы с той же уверенностью, что и я. Я какое-то время смотрел в замершее лицо Тарис. Она казалась сломанной куклой, и от этого внутри все застывало. Я перевел взгляд на красное лицо ланцетника с бегающими глазами. Будто нарочно выставленное зловещим контрастом.

— Проверяй все остальное.

Он развернулся к приборной панели, пальцы вновь запорхали над кнопками.

Я вновь взял Тарис за руку, поглаживал большим пальцем, надеясь, что она чувствует это прикосновение. Склонился:

— Ты слышишь меня?

Бледное лицо оставалось недвижимым.

— Ответь, прошу.

Никакой реакции.

— Моргни, если ты слышишь меня.

И вновь ничего…

Ни зрения, ни слуха, ни голоса. Она лишь дышала. Но я  панически боялся делать выводы без утверждения толстяка. Мука. Невыносимая мука!

Я вскочил, какое-то время мерил