История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 3 - Луи Адольф Тьер

без какой-либо для себя выгоды; закрыла все порты для британских судов; она даже так тщательно искала эти суда под фальшивым американским флагом, что в течение года арестовала более ста судов, объявивших себя американскими. Наполеон, правда, заявлял, что все американцы пристают к берегам Англии или сопровождаются ее кораблями, и это доказывает корыстный сговор с ней и противоречит Берлинскому и Миланскому декретам. Но разве эти декреты, которые Наполеону было угодно добавить к морскому праву в качестве репрессивных мер, обязательны для России? Разве Наполеон договаривался с Россией об их издании? И разве довольно выпустить декрет в Париже, чтобы тотчас стало обязательно исполнять его в Санкт-Петербурге? Разве от того, что две империи стали союзницами, они объединились под властью одного хозяина? Даже во Франции многие просвещенные люди оспаривают действенность новых мер и заявляют, что они наносят вред французам не меньше, чем неприятелю.

А сам Наполеон? Как он исполняет собственные декреты? После того как он издал их и попытался навязать не только Франции, но и всему континенту, разве он сам не уклоняется самым странным образом от их исполнения, устанавливая систему лицензий, благодаря которой всякое судно при соблюдении некоторых условий может заходить в порты Англии и возвращаться оттуда с грузом британских товаров? Разве он не установил тариф от 5 августа и не разрешил ввоз огромного количества английских товаров при условии уплаты 50 %-ной ввозной пошлины? Когда Франция сама не умеет выносить все лишения блокады ради собственного дела, можно ли требовать от других стран преданности этому делу и жертв, примера которых им не подают? Подобной покорности можно требовать только от рабов. Однако Россия ничьей рабой не является. Что до указа от 31 декабря, то каждому дозволено, не вступая во вражду с другой державой, отвергать те или иные товары, в ней производящиеся, в целях благоприятствования отечественной промышленности. Это действие не враждебное и даже не недоброжелательное, ибо, исповедуя дружбу с другим народом, позволительно, разумеется, оказывать предпочтение своему собственному. Россия полагает, что слишком значительные закупки товаров иностранного производства способствуют тревожному снижению ее валютного курса; она считает себя способной производить хлопковые, шерстяные и шелковые ткани и хочет наладить их производство. И, разумеется, имеет на это право! Не из охлаждения и не из враждебности к Франции она исключает те или иные французские товары, а чтобы производить их самой; и доказательством тому – запрет в том же законодательном акте на все английские и многие германские товары. Разве сама Франция, с подобными же целями, не наложила запрет на некоторые российские продукты?

И потому, повторял Александр, его не в чем упрекнуть, ибо он неукоснительно верен альянсу. Его фактически принуждают к войне, а он ее не желает. Напротив, он желает сохранить союз и добиться, благодаря ему, мира с Англией. Он призывает Наполеона остаться союзниками и простить друг другу некоторые неизбежные вещи, избавив себя от бесполезных ссор, о которых могут пойти слухи во вред союзу и всеобщему миру. России известно обо всех приготовлениях в Данциге, она знает всё, что говорят поляки, но это ее не задевает; российский император не сделает ни шага вперед и, если пушкам суждено выстрелить, предоставит французам стрелять первыми.

«Тогда пусть нас судит Бог, мой народ и Европа, – заявлял Александр в заключение, – и моя нация скорее умрет с мечом в руке, чем станет выносить неправедное иго. Как ни велик гений императора Наполеона, как ни храбры его солдаты, правота нашего дела, энергия русского народа и необъятность расстояний обеспечат нам все шансы на победу в войне, которая с нашей стороны будет только оборонительной. Но оставим эти печальные прогнозы, – добавлял Александр, ласково пожимая руку Коленкуру, – даю вам слово чести, я не хочу войны, я ее боюсь, она противоречит всем моим планам. Если меня к ней принудят, я буду воевать энергично и отчаянно, но я ее не хочу, объявляю вам это как государь, как честный человек и как друг, который постыдился бы вас обманывать».

Я же, как искренний историк, любящий свою страну более всего на свете, но не до такой степени, чтобы жертвовать правдой, обязан, после прочтения документов, заявить, что император Александр действительно не желал войны. Он страшился ее, и хотя из недоверия к Наполеону начал к ней подготовку, сделал всё, чтобы ее избежать, ибо для него она означала осуждение его собственной политики, признание ошибочности союза с Францией в Тильзите, отказ от Валахии и Молдавии (что и доказали последующие события) и, наконец, бесполезное и бесцельное безрассудство. Только соображение о выгодах торговли могло подтолкнуть Александра к войне, ибо стеснение русской торговли дальше намеченного им предела было для него невозможно. С правовой точки зрения он имел все основания говорить, что Миланский и Берлинский декреты его ни к чему не обязывают. Следует добавить, что после отказа от брачного альянса и от подписания польской конвенции Франция не имела оснований ожидать от России безграничной преданности. Словом, император Александр испытывал охлаждение, но не имел планов разрыва. Решать, уместен ли переход от охлаждения к войне, надлежало французам.

Таковы были настроения российского двора вследствие расширения территории Империи, переноса французских границ к Любеку и новых требований Наполеона относительно соблюдения континентальной блокады. Коленкур без утайки передал слова Александра в Париж, добавив свое личное мнение о том, что царь действительно не хочет войны. Не сообщил он только того, о чем не знал сам: о начале военных приготовлений, ставших следствием недоверия императора Александра. Но то, чего Коленкур не мог видеть из Санкт-Петербурга, о чем не мог слышать в воцарившемся вокруг него молчании, превосходно разглядели поляки из Великого герцогства и, с присущей им живостью, предали гласности. Будучи размещены на аванпостах у российских границ, они вскоре узнали, несмотря на старания российской полиции пресекать всякое сообщение, о фортификационных работах на Двине и Днепре и о возведении укреплений в Бобруйске, Витебске, Смоленске, Динабурге и даже в Риге. Кроме того, полякам стало известно о возвращении в Литву войск из Финляндии. Чистосердечно приняв эти факты за верные признаки скорой войны, они известили о них губернатора Данцига генерала Раппа, который и сообщил о них Наполеону, ибо это был его долг.

Наполеон, узнав от Коленкура об ответах Александра на его упреки, а от генерала Раппа – о фактах, разведанных поляками, испытал сильное волнение. Он разгневался на Коленкура, сказав, что тот не разбирается в вопросах, о которых говорил император России, и выказал слабость в дискуссиях с ним. Но Наполеон испытал и совсем иное чувство, нежели желание спорить, когда узнал