The Transformation of the World: A Global History of the Nineteenth Century - Jürgen Osterhammel

ограниченной действиями правительства или национальными границами, стимулируемой предприимчивыми людьми любого вероисповедания и цвета кожи. В последней трети века национализм, колониализм и расизм положили жестокий конец этому видению.

Космополитическая буржуазия так и не сложилась в реальную социальную формацию с единым сознанием. Этому помешала национализация различных буржуазий, а неравномерность экономического развития по всему миру лишила ее материальной основы. Остались только предприниматели, работающие на национальном уровне, многие из которых стали настоящими "международными операторами", отчасти авантюристами, отчасти корпоративными стратегами (границы между ними были подвижны). На всех континентах велась добыча сырья, лицензировались рудники, выдавались кредиты, налаживались транспортные связи. В 1900 г. британская, немецкая, североамериканская и даже бельгийская и швейцарская капиталистические буржуазии действовали в масштабах, немыслимых для любой прежней элиты. Никто из незападных стран еще не был в состоянии совершить прорыв на этом уровне раннего глобального капитализма. Даже японские корпорации (за исключением нескольких судоходных компаний) перед Первой мировой войной ограничивали свою экспансию политически безопасной колониальной территорией и сферой влияния на материковой части Китая.

В разные периоды XIX и XX веков многие общества - на региональном и даже национальном уровне - достигали трудноопределимого порога, за которым множество "средних слоев" (если воспользоваться англо-американским термином XVIII века) превращалось в социальную формацию, демонстрирующую солидарность за пределами своего города или его части, В Германии они объединялись вокруг таких институтов, как гуманитарная гимназия, размышляли над общей системой ценностей и вырабатывали политически артикулированное сознание своей обособленности от верхов и низов общества. Во Франции этот порог был достигнут в 1820-х годах, на северо-востоке США или в городской Германии - примерно в середине века (хотя немецкая буржуазия, например, оставалась значительно более неоднородной, чем французская).

Как переходная эпоха, XIX век стал свидетелем подъема, но не обязательно триумфа буржуазной концепции мира и человеческого существования. В Европе она столкнулась с вызовом со стороны растущих рабочих масс. Частичная эмбуржуазия рабочего населения не обязательно укрепляла буржуазию, и в конце века в некоторых регионах Европы и США мобильные группы наемных работников опасно приблизились к ней, хотя и редко обретали политическую независимость, подобно рабочему движению. Сама буржуазная культура приобрела массовый характер еще до того, как после Первой мировой войны широкое распространение получила индустрия развлечений. Наряду с классической высокой культурой и новой массовой культурой на рубеже веков появляется третья позиция, связанная с авангардом. Небольшие кружки творцов, такие как венские композиторы из окружения Арнольда Шёнберга, претендовавшие на освобождение от музыкального диссонанса, уходили от буржуазной публичной сферы и предпочитали обнародовать свои работы на частных мероприятиях. Визуальные художники в Мюнхене, Вене и Берлине провозгласили "сецессию" от эстетического мейнстрима. Это была почти неизбежная реакция на музеефикацию и историзацию буржуазной культуры, от которой художественная продукция того времени все больше дистанцировалась. Наконец, процесс субурбанизации, подпитываемый железными дорогами и автомобилем, подорвал буржуазную общительность начала ХХ века. Классический буржуа - это "человек в городе", а не житель пригорода. По мере того как разрастание жилищного фонда лишало города их очертаний, интенсивность буржуазного общения стала снижаться.

Таким образом, не только шок Первой мировой войны положил конец прекрасной эпохе для дворянства и высших слоев среднего класса. Тенденции к дезинтеграции наметились еще до 1914 года. Кризис европейской буржуазии в первой половине ХХ века перешел в колоссальную экспансию среднего класса после 1950 года, который заменил идеалы добродетели и респектабельности "классической" буржуазии идеалами потребительства. Этот процесс был общемировым, но проявлялся он неравномерно. Даже там, где буржуазия в XIX веке была слаба, средние слои теперь заметно выросли в численности и влиянии. Коммунистическое правление служило тормозом, но "гуляш-коммунизм" вполне соответствовал мелкобуржуазному укладу, а номенклатура пародировала высокобуржуазных и даже аристократических предшественников в таких вещах, как увлечение охотой. В Восточной Европе и Китае история буржуазии смогла возобновиться только после 1990 года. Некоторые преемственные связи уходят в XIX век.

Глобальная социальная история XIX века может поставить перед собой множество задач, помимо тех, что изложены здесь. Например, она может задаться вопросом о том, какие позиции занимали хранители знаний и "работники знания" в различных социальных пространствах, например, какой тип интеллектуала сложился на Западе, а какой модифицировался и перенимался в других странах мира - процесс, который, судя по всему, ускорился вскоре после 1900 г. Она может проявить интерес к развитию гендерных ролей и типов семьи, огромное разнообразие которых делает обобщения особенно трудными. Существовала ли и существует ли типично европейская модель семьи и родственных отношений, и какие конкретные изменения она претерпела в XIX веке - вопрос спорный, прояснить который помогут только обширные сравнения. Мы можем быть уверены, что европейские семейные идеалы не распространялись по миру путем простой диффузии и силы примера. Достоинства европейской техники или военных методов могли быть легко оценены и скопированы, но не способы биологического и социального воспроизводства. Такие базовые элементы социальности не очень хорошо распространяются. Колониальные правительства проявляли здесь гораздо большую осторожность, чем в других областях, а реформаторские инициативы со стороны государственных и частных структур стали широкомасштабными только после начала века. Даже война с многоженством и наложничеством - наиболее заметными и, по мнению христиан, наиболее предосудительными отклонениями от европейских стандартов - в большинстве случаев велась лишь наполовину, оставалась за миссионерами и редко приносила ожидаемый от них успех.

 

ГЛАВА

XVI

. Знания

 

Рост, концентрация, распределение

"Знание" - субстанция особенно эфемерная. Как социальная величина, отличная от различных философских концепций, оно является изобретением дисциплины, которой едва ли исполнилось сто лет: социологии знания. Она взяла то, что немецкий идеализм называл Geist ("дух"), и поставила его в центр общества, связав с экзистенциальными практиками и социальным положением. Понятие "знание" несколько более узкое, чем всеобъемлющее понятие "культура". Для наших целей оно не включает в себя религию и искусство; здесь речь идет о когнитивных ресурсах для решения проблем и освоения жизненных ситуаций в реальном мире. Это предварительное решение соответствует самому XIX веку, когда, по крайней мере в Европе и Северной Америке, на первый план вышло рационалистическое, инструментальное понимание знания: знание служило цели. Оно должно было расширять возможности овладения природой, увеличивать богатство целых обществ за счет своего технического применения, освобождать мировоззрение от "суеверий" и вообще быть "полезным" в максимально возможном количестве аспектов. Ничто не было более заметным мерилом прогресса - отличительной чертой эпохи для европейских элит - чем расширение и совершенствование знаний.

 

От "Публичной литературы" к современной системе наук

Формирование "современного общества знания" укладывается в длительный период раннего модерна, продолжавшийся примерно до 1820 г. Последующие сто лет