The Transformation of the World: A Global History of the Nineteenth Century - Jürgen Osterhammel

Османской империи изучение европейских языков также не поощрялось вплоть до XIX века. Но после 1834 г. (сопоставимая китайская дата - 1877 г.), когда Возвышенная Порта начала создавать постоянные дипломатические представительства в главных европейских столицах, некоторые из ведущих реформаторов Танзимата познакомились с иностранными языками и зарубежными странами, работая дипломатами за границей. Новая властная элита эпохи Танзимата рекрутировалась не столько из армии и улама (духовенства, получившего юридическое образование), сколько из Бюро государственных переводов и канцелярий посольств. В Китае же цинское правительство изменило курс только после поражения во Второй опиумной войне в 1860 году. Уже через два года в Пекине была основана переводческая школа Тунвэньгуань - первое учебное заведение западного типа, в задачу которого входило обучение англоязычных специалистов и перевод технической литературы с Запада (что было не так уж сложно, учитывая, что, как и в Турции несколькими десятилетиями ранее, большая часть лексики сначала должна была быть создана на языке назначения). Даже некоторые из крупных государственных арсеналов и верфей, появившихся в этот период, имели при себе языковые отделы. Однако наиболее важным каналом передачи языка были миссионерские школы и университеты. На Парижской мирной конференции 1919 г. Китай выставил молодую гвардию способных дипломатов, которые поражали окружающих своим знанием иностранных языков.

В Японии, где классический китайский оставался самым престижным языком образования вплоть до конца эпохи Токугава, за контакты с голландцами в Нагасаки отвечали специализированные иерархии переводчиков; мир подлинной учености не имел с ними практически ничего общего. Именно через это игольное ушко голландской торговли, только с официального одобрения, европейские знания попадали на закрытый архипелаг. Только после 1800 г. японскому правительству стало ясно, что голландский язык - не самый важный европейский язык, и теперь все больше усилий прилагалось к переводу с русского и английского. С XVII в. японцы были знакомы и с переводами западных научных и медицинских текстов на классический китайский язык, выполненными иезуитами в Китае с помощью местных ученых; "Голландские исследования" (rangaku), в которых научные материалы занимали видное место с 1770-х годов, были не единственным путем передачи западных знаний в Японию. Но в конечном счете более интенсивное внедрение этих знаний в период Мэйдзи стало возможным только благодаря тому, что помимо привлечения западных специалистов более планомерно велась работа по развитию переводческих навыков у самих японцев.

Европейские языки включались в официальные образовательные программы неевропейских стран лишь с опозданием и нерегулярно, хотя зачастую они имели многоязычный аспект, поскольку от ученых требовалось знание турецкого, арабского и персидского языков. Знание европейских языков долгое время было уделом незаменимых, но не слишком уважаемых специалистов, по образцу драгоманов в Османской империи - небольшой группы назначаемых государством устных и письменных переводчиков, среди которых до 1821 г. преобладали греки-христиане. И наоборот, никому в Европе не приходило в голову оказывать честь незападному языку, включая его в школьную программу. Среди европейских лингвистов персидский и санскрит (впервые известные в Европе в конце XVIII века) считались верхом совершенства. Но если они и могли когда-нибудь составить серьезную конкуренцию греческому и латыни (возможно, в 1810 или 1820 гг.), то эта краткая возможность была упущена. Гуманизм гимназий, лицеев и государственных школ оставался чисто греко-римским; европейское интеллектуальное образование было сосредоточено на Западе. Лишь в последнее время китайский язык стал прорываться в учебные планы все большего числа средних школ Австралии и некоторых европейских стран.

Лингвистическая гибридность: Пиджин

Мировые языки, т.е. языки, на которых люди могли изъясняться за пределами своей страны, в большинстве своем свободно накладывались на множество местных языков и диалектов. Даже в постколониальной Индии английский язык понимали не более 3% населения (в современной Республике Индия этот показатель составляет около 30%). Во многих случаях упрощенные гибриды облегчали общение. Однако они редко заменяли исходные языки и самим своим существованием демонстрировали, насколько сильно местные языки сопротивлялись колониальным, с которыми они сталкивались. Не так уж мало языков пиджин оказались старше колониализма. И когда после Утрехтского мира 1713 года французский язык заменил латынь в качестве обычного языка переговоров и договоров между представителями европейских государств, дипломаты в восточном Средиземноморье и Алжире все еще использовали старый lingua franca (т.е. язык франков), своего рода pidgin Italian. В других частях света - например, в странах Карибского бассейна и Западной Африки - креольские языки развились в самостоятельные языковые системы.

Пиджин-английский, первоначально известный как "кантонский жаргон", сформировался в ходе длительного процесса после 1720-х годов как второй язык на южнокитайском побережье. После открытия Китая он служил во всех договорных портах средством общения между китайскими и европейскими торговцами. Впоследствии было забыто, что причиной его возникновения стало нежелание или неспособность западной стороны выучить китайский язык; рискованность пиджина с его уменьшительно-ласкательными формами ("likee soupee?") стала ключевым элементом расистского клише о "примитивном" китайце. И наоборот, стремление преодолеть это унижение стало одной из главных причин изучения иностранных языков националистически настроенной китайской интеллигенцией, в частности, в начале ХХ века. Это сопровождалось резкой "депиджинизацией". Однако при ближайшем рассмотрении зрелый английский язык китайского побережья, которым пиджин стал на рубеже веков, оказался коммуникативным средством, вполне соответствующим ситуации. Смешав в себе множество других источников, от малайского до португальского и персидского, он предложил богатый словарный запас, отражающий реалии жизни на китайском побережье.

Как и в Индии, искусное общение на европейском языке означало не столько подчинение языковому империализму, сколько важный шаг к культурному признанию и равенству. Пиджин оставался языком делового мира, интеллигенция, ориентированная на Запад, изучала правильный английский. В Китае ХХ века пиджин не сохранился, оставив лишь разрозненные лексические остатки даже в Гонконге. Китайский язык как язык образования легко пережил контакты с Западом, в то время как в Японии не было даже зачаточного пиджина. Классический китайский язык также продолжал выполнять практические задачи в регионе, откуда всегда исходила китайская культура. Когда в 1905 году Фан Бой Чау, самый известный вьетнамский патриот своего времени, посетил великого китайского интеллектуала Лян Цичао в его токийской ссылке, они обнаружили, что у них нет общего языка. Но поскольку Фан овладел классической китайской письменностью, которая на протяжении столетий была средством общения вьетнамских мандаринов, они смогли вступить в разговор, который Фан в своих воспоминаниях называет «беседой кистью».

Знания путешествуют в багаже языков. Расширение основных языковых ареалов в XIX веке не только укрепило местное языковое разнообразие и практическую необходимость многоязычия в условиях, когда лишний язык требовал пристального внимания, но и открыло новые пространства горизонтальной коммуникации и повысило мобильность знаний. Колониализм и глобализация породили космополитические языковые системы. В китайской цивилизации,