Собрание сочинений - Влас Михайлович Дорошевич

гробовую лавку держит…

Со сцены раздались вопли, — и я бросился туда.

Комик устанавливал Марусю как нужно для роли, и очень внимательно устанавливал, всё время не отводя от неё рук:

— Вот так станьте, деточка! Вот этак! Это плечико вперёд. Головку повыше. Эту ножку отставьте.

В кулисах послышались всхлипывания, рыдания, затем истерический вопль:

— Мерзавец!

Беременная женщина каталась по полу в истерике. Примадонна и хористки её расстёгивали, обливали водой.

Комик орал на авансцене, схватившись за голову:

— Она мне жить не даёт! Я артист! Она мой талант губит! Куда я денусь без таланта?!

И, очевидно, заметив меня, добавил «для литературности»:

— Я не имею никакого нравственного права! Мой талант принадлежит публике!

— Ну, посудите вы! — подскочил он ко мне. — Ну, что за тварь? Из-за чего она жизнь мне отравляет? Маруся — девочка, девчурка, ребёнок. Я к ней как к ребёнку отношусь. Ну, неужели можно про меня подумать? Вы меня знаете, — я честный человек. И она меня вдруг при всех позорит! Чего ей нужно? Ведь гоню её. Не идёт!

— Но она ведь в таком положении…

Комик был взбешён и, что называется, «закусил удила».

— А чёрт её знает, кто её в такое положение привёл!

— Подлец! — раздался отчаянный вопль из-за кулис.

Пришедшая было в себя беременная женщина опять завопила в истерике.

Её унесли.

— Да поди же к ней! — посоветовала одна из примадонн. — Пусть успокоится.

— А чёрт её дери! Пусть дохнет! Господа! Репетиция! Репетиция! По местам!

Но репетиции не суждено было продолжаться.

На авансцену вылетела третья примадонна:

— Это уж чёрт знает что! Я молчала! Я всё терпела! Но этого не потерплю! Здесь не театр, здесь…

И она начала «выражаться», как говорят в оперетке.

— Гараська! Гараська! Что ж ты стоишь как пень? — заорала она на мужа.

Третья примадонна была раньше горничной. Её муж служил где-то в лакеях. Они сошлись и пошли на сцену. Она не знала грамоты, и муж «начитывал» ей вслух роли. Он состоял при жене и, служа на маленьких ролях, носил необыкновенные пиджаки и проигрывал на скачках тысячу рублей жалованья, которые получала его жена.

— Гараська, вступись! Это твоё дело!

— Я не позволю оскорблять моей жене! — решительно заявил «Гараська».

— Да что случилось? Ради Бога, что случилось?

— Да как же, помилуйте! — обратилась взволнованная примадонна ко мне. — Я по пьесе должна газетную утку убивать. Я требую ружьё. А бутафор мне говорит: «Вам из ружья стрелять нельзя, вы всю публику перепугаете. Я вам дам монте-кристо». Я артистка! Я знаю, что мне надо делать, чего не надо! Это интриги! Это зависть! Публика всегда любит, когда женщина из ружья стреляет. Это успех! А у меня ружьё отнимают! Монте-кристо! Не желаю я совсем стрелами какими-то дурацкими стрелять.

Я ничего не понимал.

— Да ведь монте-кристо-то тоже ружьё, дура, — в отчаянии заорал режиссёр, — только что меньше.

— Тоже ружьё? — удивилась примадонна. — А ты не ори без толку-то. Не горничная. На горничных ори! Ежели ружьё — я согласна. Из ружья я всегда согласна.

— Господа! Репетиция! Репетиция! По местам!

Но репетицию вести было трудно.

Хористы просились:

— Нам домой пора! Есть хочется!

Актёры послали за колбасой и водкой, и теперь многие были в «полсвиста», как они выражались.

— Нас в Киеве вот как публика любила! — орал один. — На вокзале, когда уезжали, молодёжь стеной стояла. «Ура» кричали, цветы. В вагоны лезли. «Возвращайтесь», — орут. А он, — рассказчик показал на совсем опьяневшего старого актёра, — он тогда пьян был, высунулся из окна да как гаркнет: «Дураки! Чем оперетку провожать, вы бы в драматический театр шли!»

Все расхохотались: у них не было даже самолюбия.

— При таких обстоятельствах репетицию продолжать нельзя! — заявил мне режиссёр. — Да вы не беспокойтесь, завтра на спектакле они подтянутся!

— Вы обидели мою жену! — догнал меня по дороге муж третьей примадонны.

— Когда? Чем?

— Помилуйте, триковую роль чёрт знает кому отдали? Хорошее явление, — и жене не дали. Она всегда триковые роли играет!

— Мои ноги вся Россия знает! — подтвердила обиженно примадонна.

Когда я на следующий день пришёл на спектакль… Эти намазанные лица. Эти голые, словно извёсткой, густо обмазанные белилами грязные плечи. Эти женщины, раздевавшиеся, чтоб показаться публике. Эти артисты, которые хлопали их по трико и говорили «здорово». Эти примадонны, бегавшие в нижних юбках по коридору. Эти крики из уборной в уборную:

— Гришка здесь?

— Гришка в театре.

— А Мишка?

— И Мишка, говорят, пришёл!

Мне показалось, что я попал в совсем иное учреждение. Стало немножко тошно, и я потихоньку ушёл.

И долго ещё после этого ко мне по утрам являлись какие-то люди.

— Здравствуйте, господин!

— Что надо?

— Так что, как вашу, стало быть, оперетку ставили, так там, стало быть, официантский костюм надобен был. Так у меня взяли. И теперича, оказывается, продали.

— Да мне-то какое дело? Я брал? Антрепренёр брал.

— Ваша милость, будьте такие добрые! Нешто мы причинны? Что ж это, грабёж теперь? У антрепренёра спрашиваем: «Не моё дело, я не антрепренёр!» У него всё на жену переведено, в своём деле вроде как билетёр он, по контракту. К ней идём: «Я, — говорит, — ничего не знаю, не я костюм брала!»

— Сколько стоит твой костюм?

Или являлся человек, кланялся и подавал счёт:

— За микилированный самовар!

— За какой самовар?

— Для пьески брался. Микилированный самовар у нас, то есть, на уголке в магазине. А теперича, стало быть, наслышаны мы, что продан он, самовар-то.

— Да это не моё дело. Это к антрепренёру надо.

— А это мы не могим знать. Потому к ним, как ни пойдёшь, они завсегда больны. И даже неизвестно, кто у них трипринёр-то настоящий. А как пьеска ваша, то дозвольте и за самовар получить.

И, наконец, в один прекрасный день я получил коллективное письмо:

«Милостивый благодетель, господин автор оперетки! Мы все наши надежды на вашу оперетку возлагали, что из сборов заплатят. А между тем, что же? Сборы были, а нам ничего. Хорошо, которые хористы своё занятие имеют, кто портной, кто сапожник, кто старым платьем торгует. А как мы 18 человек хористов природных и никакого рукомесла не знаем, то прибегаем к вашей помощи. Не оставьте, благодетель»…

Я отослал это письмо антрепренёру и получил в ответ записку от его жены:

«Они лижать фдифтирити».

Летний театр

Летний сезон умирает.

Мы знали почти покойного лично.

Почти покойный был лакейского происхождения.

В самом деле! Петербург удивительно эволюционировал.

Много лет тому назад — тогда Рауль де Гинсбург ещё не был маркизом! — один знаменитый русский композитор