Собрание сочинений - Влас Михайлович Дорошевич

Рауль, разумеется, моментально подбежал к великому человеку, наговорил ему с три короба о своём театре, о труппе.

— Да сам-то вы кто? — спросил знаменитый композитор.

— Moi?[234]

Будущий маркиз принял величественную позу.

— Je suis un tragédien, maître![235] — отвечал он скромно.

Гинсбург и не то ещё мог сказать.

Но всё-таки Рауль имел некоторое основание сказать, что он «tragédien».

Всё-таки он хоть строил рожи на сцене, изображая Наполеона, Виктора Гюго, Шарля Гуно, зулусского короля Цетевайо.

А теперешнему петербургскому летнему антрепренёру пришлось бы ответить на вопрос: «Да вы-то сам кто такой?»

— Помилте, ваше сиясь! Ужели не изволите припомнить? Неоднократно вам и не в одном ресторанте услужал!

Наивный провинциал, попав в Петербург, я первым долгом пожелал веселиться и начал ездить по увеселительным садам. Наивность!

— Ну, а скажите, пожалуйста, антрепренёр этого театра — он кто? Вероятно, бывший артист?

Мой Вергилий, из петербуржцев, посмотрел на меня с удивлением:

— Какой артист? Просто был лакеем, а теперь держит театр!

Поехали в другой сад:

— А здесь кто антрепренёром?

— Тоже бывший лакей!

Поехали в третий, на бенефис антрепренёра. Овации, подношения, речи…

— Ну, уж этот-то наверное…

Мой Вергилий смотрел на торжество, иронически улыбаясь:

— Каков подлец! Ещё три года меня на целковый обсчитал, а теперь, смотрите, какие овации! Обругать бы тебя, каналью, чтобы не обсчитывал! А тебе — речи!

Поехали в четвёртый сад.

— Ну, тут-то, надеюсь, театр артист держит?

— Ах, мой друг, разве можно такие наивные вопросы вслух задавать! Даже неловко с вами! Ну, какой же артист нынче летний театр держать станет? Это дело лакейское!

В конце концов, я даже возопил:

— Да что же у вас неужели, действительно, всё только одни лакеи летние театры держат!

— Нет, есть один и не лакей.

И он рассказал мне об одном исключении, выгодно выделяющемся среди этого лакейского правила.

Блестящее исключение из летних петербургских антрепренёров никогда не было лакеем. Оно занималось прежде тем, что рассказывало сценки по портерным, иногда возвышаясь даже до игры в балаганах! Затем неожиданно получило большую сумму денег и стало держать театр.

Таким образом, и среди петербургских летних антрепренёров есть исключение.

Но ведь оно одно!

Остальные, все как на подбор, из бывших лакеев.

Это завелось сравнительно недавно.

Прежде Петербург летом увеселяли бывшие артисты: Лентовский, покойный Сетов, хоть бы тот же Рауль Гинсбург.

Потом уж появился спрос на лакея.

И спрос до того сильный, что даже премудрая г-жа Неметти сдалась и уступила своё место какому-то господину, который на вопросы:

— Какое общественное положение занимали вы раньше?

Отвечает, говорят:

— Официальное!

Потому что бедняга путает официальное с «официантским». Конечно, по неграмотности!

Дело летнего увеселения петербуржцев стало таким образом делом исключительно лакейским. Никто, оказывается, так не может развеселить петербуржца, как лакей.

И это доказывается цифрами. Прежние антрепренёры, из артистов иногда наживались, как г-жа Неметти и маркиз Гинсбург, но чаще прогорали, как Лентовский и Сетов. Антрепренёры из лакеев наживаются все сплошь, и никто никогда не слыхал о крахе антрепренёра из лакеев.

Таково положение дел.

А впрочем, всякий город имеет таких антрепренёров, каких он заслуживает.

Это совершенно естественно и нормально, что в Петербурге успех имеют именно антрепренёры из лакеев.

Ни одна профессия в Петербурге вообще так хорошо не оплачивается, как лакейская.

И мне не в одной театральной среде приходилось слыхать, что успех имеют только лакеи.

Мне приходилось видеть людей, приезжавших сюда с верными делами и уезжавших с отчаянием:

— Проиграл! Мой друг, я не умею холопствовать, бегать, кланяться, подкуривать, льстить, лакействовать!

Мне приходилось видеть людей способных, талантливых, приезжавших сюда служить и бежавших отсюда, сломя голову:

— Не могу! Я приехал делать дело. Я вижу ошибку и говорю: «ошибка». А мне отвечают: «Тс! Вы должны преклоняться! Вы должны находить всё гениальным. Ведь это вот чья мысль! По нашему ведомству не может быть ошибок. Мы непогрешимы и верными шагами ведём к блестящему будущему». Я говорю: «Дело, господа, в действительности обстоит вовсе не так, как вы думаете, а вот как!» Мне отвечают: «Тс! Ни слова! Дело должно обстоять так-то и так-то. Не противоречьте!» Я бегу, я не умею достаточно быть лакеем.

Мне приходилось слышать от журналистов, бежавших без оглядки из редакций, где они работали:

— Да разве там можно высказывать свои мнения? Там требуется говорить, что угодно хозяевам и департаментским вдохновителям газеты!

Это во всех областях.

Нигде на искусство «потрафлять» нет такого спроса, как в Петербурге. И что удивительного, что в области театра лакеи, для которых «потрафлять» — профессия, имеют наибольший успех?

Я вовсе не хочу петь дифирамбов покойным Сетову или Лентовскому.

В то время, как они держали летние театры в Петербурге, они, конечно, находились в двоюродном родстве с богинями драмы и музыки. Драма и музыка приходились им только «кузинами по оперетке». Но они были в родстве с искусством.

И они выписывали для лета Цукки и Дель-Эру.

А теперешние лакеи «знакомят» Петербург летом только с «demi-mondaines»[236], умеющими полчаса стоять на голове.

Те были артисты и держали театры.

Если бы Лентовскому предложить выписать «просто demi-mondaine» и поставить её в своём театре вверх ногами для привлечения публики, Лентовский дал бы за этот совет советчику по уху или просто, но нехорошо бы выругался, глядя по настроению и по бенедиктину.

Если бы то же самое предложение сделать Сетову, папа Сетов понюхал бы табачку и сказал:

— Знаете, mon cher[237], со мной однажды был презанимательный случай в этом же роде. Знаете, подхожу я однажды, по глупости, к одному антрепренёру и предлагаю: «А что бы вам, mon cher, выписать, вместо артисток, просто девиц, которые бы, без всяких слов, стояли перед публикой на головах? Многие бы ходили смотреть?» Знаете, mon cher, что мне ответил этот антрепренёр? Он сказал мне: «Пошёл прочь, мерзавец! Я держу театр, а не скверный дом!» Вот, что мне ответил, mon cher, антрепренёр на моё дурацкое предложение. Благодарю вас за совет, mon cher.

Даже Рауль Гинсбург, — хотя он теперь и пишет на карточках «маркиз», — имел некоторую совесть, конечно, не тогда, когда он рассказывал, как командовал французской армией!

Даже Рауль Гинсбург! Если бы какая-нибудь mam’zelle Фу-Фу предложила ему:

— Знаете что, cher маркиз! Хотите я, без дальних фраз, без лишних слов, возьму и встану на сцене вверх ногами, — и всё!

Даже Рауль схватился бы за голову:

— Знаете что, chère petite[238]! Доставьте это удовольствие мне и моим друзьям из прессы в отдельном кабинете! Но