Дуэль. Всемирная история - Ричард Хоптон

Однако неравенство не исчерпывалось одной лишь разницей в способностях и умении владеть мечом или пистолетом: имелись и другие обстоятельства — не столь очевидные и выразительные, но не менее тревожные. Преподобный Уильям Гилпин написал пьеску, в которой солдат, приходской священник и местный сквайр обсуждали достоинства и недостатки дуэли. Сквайр, сэр Чарльз, рассказывает такую историю, приключившуюся с британским генералом:

Получив приглашение, он отправился к вызывавшему его лицу и сказал ему, будто полагал, что они будут драться на равных условиях, однако, как он видит теперь, условия совершенно неравные. «У меня жена и пятеро детей, которым нечем больше кормиться, кроме как моим жалованьем, вы же, напротив, имеете солидное состояние, но не обременены семьей. Так вот, чтобы поставить нас в равное положение, я предлагаю нам сейчас пойти к нотариусу и уладить дело в отношении моей жены и детей так, что если я погибну, они получали бы от вас мое жалованье. Когда вы подпишете таковое обязательство, я, если настаиваете, буду с вами биться». Изящная манера, в которой генерал высказывал свои соображения, и, вероятно, мысль о том, что из-за него без средств к существованию могут остаться жена и пятеро детей, заставили оппонента немного призадуматься, а так как дело то не терпело неуверенности, оно и исчерпалось{169}.

И точно, одним из главных аргументов противников дуэлей служило, как мы увидим позднее, соображение в отношении того, какой удар — в плане как чувств, так и материального положения — переживали семьи, которые теряли на дуэлях своих мужчин — мужей, отцов, братьев. Как высказался один борец против дуэлей в рясе: «Ни одна семья не может быть в безопасности, но цветущие надежды ее или даже насущную поддержку нельзя отнимать вот так внезапно»{170}.

Ну, вот мы и подошли к последствиям дуэли — к ее результатам и воздействию на дальнейшие события. Для молодежи времен де Бутвиля поединок являлся игрой, неотъемлемым ритуалом, крещением боем своевольных аристократов. Так они держали себя в форме и тренировались в искусстве фехтовальщиков[27]. Помогая воспитывать у молодых дворян esprit de corps — «корпоративный дух», дуэль связывала их узами боевого товарищества и братства. Так или иначе, поверхностный блеск и сияние фасада дуэли, высокие слова и сверкающие клинки не должны оттенять скрытое в закоулках — тот факт, что все товарищество де Бутвиля и многих подобных ему, вся их бравада и бесстрашие заканчивали свои дни на скрытых от людских глаз полянах или — как конкретно в случае самого де Бутвиля — на эшафотах.

Реформаторы всех времен и стран без устали восставали против поединков чести, против дуэлей, уносивших жизни молодых и многообещающих людей. В 1807 г. преподобный Джон Уильямс прочитал в приходской церкви в Страуде, в Глостершире, проповедь после гибели на дуэли Джозефа Делмонта, младшего офицера из 82-го пешего полка. Уильямс описывал Делмонта как «молодого человека очень интересной наружности, приятного обхождения и манер, получившего хорошее гуманитарное образование и выказавшего немалые таланты и способности».

Как приходского священника, Уильямса позвали совершить таинство причастия над умирающим Делмонтом, и он присутствовал при кончине молодого человека. Рассказывая пастве о пережитом у смертного одра Делмонта, Уильямс не жалел красочных эпитетов:

Как тяжело для чувствительной натуры видеть столь многообещающего молодого человека, наделенного отвагой и, несомненно, перспективного, срубленным, как древо во цвете лет, сорванным, подобно цветку в поле, зная, что к зрелым годам он мог бы немало послужить чести своей страны, стать украшением общества и благословением для друзей{171}.

Но, возможно, по-своему для Делмонта смерть на дуэли стала благом, поскольку перед теми, кто выжил, но превратился в калеку, зачастую открывалось мрачное будущее человека, во всем зависящего от других — больного и беспомощного.

Увечья являлись, конечно же, вполне обычным делом для дуэлянтов, они часто получали ранения, а в эпоху до появления современной медицины очень многие из них заканчивались смертью или инвалидностью. Пожалуй, единственный серьезный момент в так шутя написанном Марком Твеном полном комизма и достойной усмешки патетики рассказе о «Великой французской дуэли» — это размышления Гамбетта в отношении результатов поединка:

Я вложил его [пистолет], позабытый и позаброшенный, в самый центр бескрайнего вместилища его ладони. Он [Гамбетта] сосредоточил на нем свой взгляд и содрогнулся. Мрачно глядя на него [пистолет], он пробормотал надломленным голосом: «Увы, не смерти боюсь, но увечья»{172}.

Даже на дуэлях в более поздние времена, когда к услугам пострадавших Имелись антисептики и анестезия, опасность погибнуть от раны вовсе не исчезла. В 1925 г. «кошка пробежала» между сеньором Бежа Силва, высокопоставленным чиновником в городском совете Лиссабона, и сеньором Антониу Сентену, директором газовой компании. Они договорились разрешить противоречия на дуэли, выбрав в качестве оружия шпаги. К сожалению для Силвы, уже на втором подходе он рухнул и скончался, но не сраженный клинком противника, а от инфаркта{173}.

Другим же дуэлянтам приходилось сполна вкусить грозного карающего меча уголовного права. Степень пристрастия, с которым вело дело следствие, могла — и заметно — варьироваться от случая к случаю (как мы уже отмечали и еще увидим позднее). Можно, однако, сказать с полной уверенностью, что в большинстве стран и почти во все времена существовала зияющая пропасть между теоретическим положением дуэлянта по отношению к закону и тем, как обращались с такими людьми на практике. Дуэлянтов, приговоренных к наказанию гражданскими или военными судами, ожидали самые разные кары от виселицы до мягкого выговора. Грубо говоря, если не считать некоторых примечательных исключений, обычно они отделывались легко.

Для дуэлянтов встречались и последствия другого рода — безусловно, не смертельные, но, тем не менее, серьезные для отдельно взятого индивидуума. Граф д’Орсе — светский лев и роскошный денди, по меркам девятнадцатого столетия — принимал участие в нескольких поединках в роли секунданта или же как главное действующее лицо. Перед самым стартом боя с оппонентом он, как говорят, однажды заметил:

Знаешь, дорогой друг, ведь я не ровня сопернику. Он отвратительный тип, и если я раню его в лицо, он не будет выглядеть хуже. Но в моем случае он должен гарантировать, что не будет целить выше груди, поскольку если пострадает мое лицо, ce serait vraiment dommage — я поистине многое потеряю{174}.

Для фатоватого денди вроде графа царапина на лице, а тем более безобразный шрам значили больше даже, чем бесчестье или смерть. Реплика графа может показаться нам (и, возможно, кому-то из его современников тоже) проявлением надменной заносчивости — бравады, но она есть отличный пример демонстрации так рекомендованного дуэлянтам хладнокровия.