Венецианская блудница - Елена Арсеньева

– Во-он! – что тяжелый раскат отразился от высокого потолка,подхватил Чезаре, понес его по дальним залам и коридорам, а Лоренцо вновьсклонился к Александре: – Да, письма. Ты отдашь мне письма. Но сначала тыотдашь мне себя.

Что-то холодно сверкнуло в его руке, Александра ощутиламгновенный укол в грудь, а потом Лоренцо сделал резкое движение – и все ееплатье, вся одежда до самого корсета распались на ней, как надвое расколотаяореховая скорлупа. А затем Лоренцо сорвал с нее остатки платья и толкнул так,что Александра упала – но не на пол, а на широкое и мягкое ложе, столь жечерное, как затаившаяся в углах тьма. Дыхание у нее от неожиданностиперехватило, и она только и могла, что молча глядеть, как он сбросил с плечсвой тяжелый плащ и остался… совершенно нагим.

Святые угодники! Обнаженный мужчина стоял перед ней!..Одного осознания этого было бы достаточно, чтобы девушке умереть от стыда иужаса, однако в ужас Александру повергла мысль, что она без всякого стыдаразглядывает его тело.

В мыслях у нее никогда не было, что мужчины и женщиныраздеваются для чего-нибудь другого, чем для мытья, купания или переодевания.Зная, что люди предаются плотской любви, Александра думала, что для этогообнажаются лишь тайные части тела, ну а все остальное остается благопристойноприкрытым. И вот Лоренцо раздел ее, разделся сам… зачем? Что он сделает с нейсейчас?!

Запоздалый ужас вырвался задушенным криком, но тут жеЛоренцо упал на нее сверху и приник к ее губам. Александра рванулась толькоодин раз – пока у нее еще оставалось соображение, что она снова утратит властьнад собою, если Лоренцо поцелует ее, – а затем это произошло, и власть онаутратила.

Нет, этого мало – она растворилась в медленной, мучительнойласке, стиравшей из ее памяти прошлое, изгнавшей мысли о настоящем, страх передбудущим, заставившей ее душу жить жизнью тела, а тело – наполниться нестерпимойчувственностью, причем особую остроту этой чувственности придавало то, чтоАлександра ощущала себя не безвольным сгустком желания – она почти с больювоспринимала каждую ласку Лоренцо и не могла удержаться, чтобы не ласкать его.Перед ее накрепко зажмуренными глазами все еще стоял его образ: неправильные,но чрезвычайно величественные черты были живы и выразительны; он высокого ростаи превосходно сложен, строен до сухости. В его движениях элегантная небрежностьи свобода в сочетании с почти звериной мягкостью и стремительностью. Его кожа втот миг краткого, изумленного созерцания показалась ей гладкой, как золотойатлас… да, тело его было безупречно гладким, и только ноги от бедер былипокрыты чуть жестковатым волосом, который Александра с наслаждением ощущаласвоими ногами.

Он соскользнул с нее и лег на бок рядом, не прерываяпоцелуя. Сразу озябнув и ощутив себя покинутой, Александра со слабым стономпотянулась за ним, но он крепко прижал к ее груди широкую твердую ладонь,вынуждая не шевелиться, а потом медленно повел руку вниз, причем все егодлинные, напряженные пальцы ласкали, поцарапывали, гладили, мяли, пощипывали еепокорно ждущее тело, пока не налегли на ее нетерпеливо дышащее, защищенноесплетеньем мягких, шелковистых волос лоно.

Ей хотелось, чтобы это закончилось поскорее… ей хотелось,чтобы это длилось вечно.

Она затаила дыхание, она перестала отвечать на поцелуиЛоренцо, она, чудилось, вся замерла, сжалась в один тугой бутон наслаждения, нов то же время тело ее содрогалось, билось, металось, ударялось о тело Лоренцо.И когда Александра вдруг зашлась в тихих, протяжных стонах, а все лоно еераскрылось, как распустившийся под жарким солнцем цветок, он ворвался в нее, нобыл так переполнен желанием, что не обратил внимания на преграду.

Крик ее боли слился с криком его наслаждения – и тут жеЛоренцо проклял себя за это наслаждение. Но он призвал на помощь привычныйцинизм и подумал, что нет ничего дурного: пользоваться телом распутной особы,не обращая внимания на ее поведение.

Лоренцо встал, потянулся, как поджарый, мощный зверь, – итолько теперь увидел на своем теле кровь.

– Синьорина, вы могли бы предупредить меня, что у вас нынчеженские дни! – воскликнул он брезгливо – и, подхватив с пола свой плащ,торопливо вышел, не обратив внимания, что женщина на черном ложе лежит безпамяти, и, уж конечно, нимало не размышляя, что именно лишило ее сознания: больот грубого вторжения в ее тело – или боль от убийственной жестокости егопоследних слов.

Чуть только первые проблески рассвета затронули небо,молодая княгиня Извольская открыла глаза.

Спальня, в которой она пробудилась, превосходила по красотеи изяществу все помещения подобного рода, где ей когда-либо приводилосьпросыпаться. Постель, стоявшая на возвышении со ступеньками, прикрытымипрекрасным ковром, была окружена колоннами с богатыми занавесями и такимбалдахином, что под ним не стыдно было восседать турецкому султану. Две статуи– подделки под греческие, но великолепные подделки, не хуже римских, определилнаметанный глаз жительницы страны, где почти все искусство – лишь копия с греческихоригиналов, – итак, две статуи стыдливо отвернувшихся полунагих красоток и двевазы со свежими, несмотря на время года, цветами стояли по углам помоста.Отличная мебель, обитые скользким, блестящим шелком диваны, множество зеркал ипрелестных картин делали из этой комнаты обиталище, достойное самой Венеры…или, по крайней мере, того Адониса .[36], который крепко спал сейчас рядом сЛючией и с которым она вчера вечером таким замечательным образом обвенчалась.

Единственное, о чем печалилась тогда Лючия, это что ей неудалось раздобыть по такому случаю белое атласное платье, шитое золотом, какоеона видела на какой-то невесте, случайно заглянув в одну из московских церквейво время венчания. Нельзя было не позавидовать и прическе той невесты, сплошь убраннойбриллиантами. Сзади, под бантом из лент, висела толстая коса. Кроме того, намаковке головы у нее была маленькая корона, тоже усеянная бриллиантами…

Ну а в остальном, за исключением толпы зрителей, множествасвечей, голосов певчих, торжественности и великолепия храма, общей атмосферыблаголепия и восторга, в которой свершалось то венчание, у Лючии было все тожевполне прилично и торжественно.

Шафером, или, как здесь говорили, дружкою, был, понятноедело, Шишмарев, перед которым маленький, тщедушный священник почему-тотрепетал, будто перед суровым учителем, и, венчая, все время поглядывал надружку, как бы ища его одобрения.