Нея - Эммануэль Арсан

— Нет, клянусь вам, я не могу пойти спать сейчас, это невозможно, я просто не могу…

Неожиданно это оказывается правдой, я не могу оставить ее. Я чувствую, что если покину ее сегодня вечером, то сойду с ума. Она верит мне, и она права. Мы проводим вместе самую удивительную ночь в моей жизни.

Она лежит на диванчике, я — в очень неудобном положении, втиснувшись между ее коленями. Своими ягодицами чувствую ее лобок, отдающий сильным жаром. Она разговаривает со мной, успокаивает, и я медленно отклоняюсь назад, ударяясь спиной о ее грудь. Моя голова укрыта во впадине ключицы, подобно голове теленка, который ищет, тыкаясь носом, вымя своей матери. Я дрожу от желания, боясь, что она не поймет и отбросит меня. А затем вдруг соображаю, что она уснула. Я вспоминаю, как Сюзанна позволила мне захватить ее врасплох только потому, что спала. Но я считаю, правильно или нет, что, если мне продолжать в том же духе, на сей раз это может иметь катастрофические последствия: у нее будет время прийти в себя, обрести самоконтроль и прогнать меня, призвав на помощь эту проклятую профессиональную этику, запрещающую любую интимность с каждой из нас. Она подчеркнула всю серьезность такого нарушения клятвы Гиппократа. Следовательно, я должна действовать быстрее, не давая ей времени среагировать, заговорить или что-то понять.

Я наклоняюсь вперед и пристально на нее смотрю: она измотана, измучена, ноги свисают с диванчика. Дыхание неровно. Лицо, обычно такое нежное, раскраснелось: веки отяжелели от сна, на скулах яркий румянец. Лоб и нос тоже кажутся блестящими. Она менее привлекательна, чем обычно; однако выглядит более возбуждающей, чем когда бы то ни было.

Одним движением я сбрасываю с себя все и становлюсь на колени рядом с ней. Очень осторожно просовываю обе руки под юбку, между ее бедрами. Она не реагирует, сразу не понимает. Я раздвигаю ее ноги и необычно резко срываю с нее трусы, большая часть которых остается у меня в руках, и, всунув свое лицо ей между ног, яростно впиваюсь ртом в ее влагалище. Такая попытка имеет совершенно обратный эффект, заставляя ее еще больше раскрыться. Я обхватываю ее талию руками и погружаюсь все глубже и глубже, словно окунаюсь в поток лавы. Он обжигает, раздражает, окисляет. Хорошо. Я снова наталкиваюсь на свой собственный запах и вкус, чувствую свои напрягшиеся мышцы и мышцы ее живота, похожие на эластичную стену за моей головой, и ее бедра, которые то поднимаются, то опускаются, пытаясь сбросить меня, и ее руки у меня на плечах, напрасно силящиеся меня оттолкнуть. Но я вцепилась в нее, как клещи, я рву, кусаю, пью ее. Она возненавидит меня, отошлет прочь, я никогда не увижу ее снова. Слишком плохо — но я испытала это счастье!

И вдруг, я чувствую, все внутри у нее позволяет войти; я знаю: она реагирует на меня, она моя, моя навсегда!

Ее бутон раскрывается и возвращается к жизни под моим ртом, и мой язык извивается подобно угрю в пруду. Я пью и вдыхаю ее, мои губы нежно скользят по губам ее лона, которое принадлежит мне, милый бутон милой женщины, чьи руки, лежащие на моей голове, и чьи пальцы, купающиеся в моих волосах, я могу ощущать.

Через час мы вдвоем лежим в ее постели. Весь свет в ее комнате включен, и я смотрю на нее. Мои глаза впитывают ее точно так же, как мой рот пил ее всю, повторно открывая это тело, так часто представляемое мной под одеждой, снова ощущая кожу, которую в мечтах трогали мои пальцы.

В июне я возвращаюсь во Францию для сдачи экзамена на степень бакалавра, который и выдерживаю с честью. Отца нет в Париже. Тетя Люсетта встречает меня дома и остается со мной в течение трех недель между письменным и устным экзаменами. Она с некоторым смятением сообщает мне, что бедный отец очень плох… Они беспокоятся, что это может быть нервное расстройство. При таких обстоятельствах каждый в семье считает, что мне следовало бы остаться еще хотя бы на один год в Лаклэрьер.

На платформе станции в день моего возвращения туда Директриса, одаривая меня долгим поцелуем, говорит:

— Теперь, Нея, Морис должен быть освобожден.

Мы теперь пленницы, пленницы, добровольные пленницы любви, питаемой двусмысленностью и фантасмагорией; наша любовь распространилась на Мориса, она усиливается в его отсутствие и все же никогда не сможет по-настоящему расцвести без него.

Он уже присутствует в каждой нашей ласке, в образах, которыми мы обмениваемся, в каждой из наших поз, положений и проб… Однажды этот плененный Морис, которого наша фантазия освобождает каждую ночь, должен будет встретиться лицом к лицу с другим Морисом, изыскивающим в своей камере возможность обрести свободу, совершенно нами неведомую. Любить друг друга — значит любить весь наш разнообразный опыт во всех его проявлениях и перестановках. Если мы не можем любить Мориса, сидящего напротив нас во плоти, то мы любим воображаемого Мориса во всей его иллюзорной вездесущности, это наша любовь, и она будет подвергнута сомнению. Все должно способствовать нашей любви…

Здесь я делаю паузу, потому что, пробуждая честолюбивые замыслы, чувство риска и нестабильности нашего предприятия, я дрожу сегодня, как это не раз бывало в прошлом, от желания и страха. Только немедленное ошеломляющее объятие может вновь успокоить меня. Да, в промежутках между этим моментом и следующим за ним мне необходимо мастурбировать, вызывать через экстаз радость и сожаление, повторно пробужденные этими переусложненными воспоминаниями, воскрешая в памяти, как я обычно вбегала в свою комнату, раздвигала ноги и с широко открытыми, но ничего не видящими глазами, не сознавая ничего, почти ничего не чувствуя, становилась лицом к окну и достигала кульминации, достигала оргазма, чтобы успокоить себя…

Любое освобождение — прежде всего дисциплина. Любое освобождение кует себе цепи, сознавая это используемое в наших целях противоречие. У Директрисы и меня имеется лишь одна цель — освободиться от неопределенности, возобновив каким-то образом переписку с Морисом. Это будет первым шагом от воображаемого к реальности.

Таким образом, снова восстановилась переписка: благодаря тюремному надзирателю мне удалось переслать Морису первое очень короткое письмо, касающееся обстоятельств, разъединивших нас, в котором я интересовалась его собственными новостями. Я заканчиваю нашей обычной прощальной фразой, тайной, наивной формулой заключенного заключенному: «Я в тебе во мне».

Ответ Мориса, присланный через неделю или немного позже, не холоден, но сдержан. Он глубоко переживает за меня, однако в тоне его письма отнюдь не слышно теплоты. Просто сообщает, что у него все в порядке. Одно успокаивает: он следует моему примеру и в конце письма добавляет: «Я в тебе во мне».

Он хочет, чтобы я взяла на себя инициативу в нашем новом способе любви. Поэтому мое второе письмо представляет собой длинное описание Директрисы, подробный отчет об испытываемых нами удовольствиях. Я заканчиваю фразой: «Она в тебе в ней во мне».