Формула алхимика - Игорь Лебедев

Тем же вечером филер Шептульский продолжал нести службу во дворе дома 119 по набережной Фонтанки, где у слесаря с Варшавского вокзала снимала комнату Глебова. Ардов велел ему продолжить наблюдение за натурщицей, в показаниях которой имелись подозрительности.

К сожалению, после разоблачения старшего дворника Шептульский лишился с его стороны поддержки по части провианта, отчего чувствовал себя нынче голодным, замерзшим и уставшим. Настроение его потухло, а внимание рассеялось. Когда из квартиры слесаря в который уже раз за последние дни выскочил пронырливый мальчишка в рабочей одежде, филер по обыкновению не обратил бы на это никакого внимания, если бы этот мальчишка не оступился в темноте и не растянулся. Картуз слетел с его головы, и в свете тусклого фонаря Кузьма Гурьевич разглядел весьма странную прическу, никак не подходящую для рабочего подростка.

— Ах ты, калоша безглазая, — прошептал филер, обращаясь с укором к самому себе, — как же я этого раньше-то не приметил.

Копна рыжих волос выдала в пареньке переодетую Глебову. Она быстро напялила головной убор на место, тревожно огляделась и продолжила путь. Выпроставшись из-за сарая, Шептульский устремился следом.

Девушка уверенно маневрировала по темным дворам в районе Забалканского проспекта и вскоре выскользнула в Таиров переулок, по которому достигла грязных лачуг Сенной площади. Там ее поджидал подозрительный тип, с которым Глебова перебросилась парой слов и двинулась дальше, на Гороховую.

Не желая попасть на глаза подозрительному типу, Шептульский чуть задержался за сараем в ожидании, пока тот не скрылся в щелях между лачугами. Продолжив путь, филер на какое-то время потерял объект преследования из виду и двигался исключительно в расчете на интуицию, которая обычно не подводила старого топтуна.

Перейдя Гороховую, Глебова нырнула в подворотню и очутилась в Мучном переулке. Единственный фонарь на весь переулок освещал по правой стороне ряд забранных на ночь ставнями мучных лавок. Слева, чуть подальше, почти у самой набережной, черными оконными проемами таращился в ночное небо двухэтажный заброшенный дом. Подхватив с земли какую-то железку, Глебова особым манером стукнула в ржавую водосточную трубу. Через полминуты из щели выбрался темный тип, с которым она также вступила в разговор. Мчавшийся следом Шептульский был уверен, что потерял объект из виду, поэтому несколько утратил бдительность. Выскочив из-за угла на всех парах, он буквально влетел в женскую спину. Осознав промашку, Кузьма Гурьевич мгновенно преобразился: ножки скривились калачом, личико сделалось блаженно пьяненьким, глазки затуманились, а изо рта потянулась слюнявая нитка.

— Глаза разуй, дядя, — посоветовал человек в черной одежде, с которым переговаривалась Глебова.

— Виноват-с, — хриплым голоском заблеял Шептульский, — не приметил-с… Удаляюсь сей момент…

Филер не посмел поднять глаза, поэтому взгляд его остановился на сложенных на груди руках мужчины. Нетвердой походкой Кузьма Гурьевич проследовал дальше, в сторону Екатерининского канала, отметив про себя, что у мужчины на правой руке отсутствовал безымянный палец.

Дойдя до угла дома и сделав вид, что намеревается повернуть за угол, филер украдкой бросил взгляд за спину: ни Глебовой, ни ее собеседника на улице уже не было. Пометавшись по переулку и заглянув в пару подворотен, Шептульский вынужден был признать, что провалил преследование.

С утра весь состав третьего участка, похмельный и сонный, наладил опрос задержанных, вытряхнутых в ходе ночного налета из ночлежек «Вяземской лавры».

— Виноват, не имею ни роду, ни племени, — гундосил лысый старик со слезящимися глазами в ответ на протокольный вопрос. — Побираюсь чем бог пошлет. Зовут Маркишкой.

Прозвище у старика было Гундос — из-за перебитого носа. Когда-то он жил приживалкой у отставного полковника, терпел вечные притеснения от прислуги — то чай спитой подсунут, то пирог черствый дадут, — а после смерти благодетеля оказался в ночлежке, где был неоднократно бит за мелкое воровство у своих же.

— Бывший член окружного суда Сырников, — гордо отвечал другой бродяжка в драной енотовой шубе и со шрамом на подбородке. — Имею временное стеснение в средствах.

Как выяснилось, бывший член удостоверил своей подписью фальшивое завещание, за что был исторгнут со службы и осужден, а после отбывания срока сделался постоянным обитателем трущоб «лавры».

— Пересылался несколько раз, — шепелявил тщедушный молодой человек с подбитой губой, покрытый какой-то подозрительной сыпью. — Из Харькова в Петербург, из Петербурга в Варшаву… потом обратно…

Вся вина прыщавого юноши заключалась в утере паспорта, которую не смогли загладить ни ручательства, ни свидетельства знакомых.

Месье Люка среди задержанных обнаружить не удалось. По итогам опросов чины полиции выносили решения — кого в Нищенский комитет, кого — к высылке на «местожительство», а кого и «ко взысканию» через мировых судей.

Троекрутов в своем кабинете готовился к докладу в Управлении, где предстояло держать ответ за неожиданную вылазку в «лавру» и массовые задержания несчастных бродяг. Фон Штайндлер набросал на листе бумаги суждения, которые должны были придать ночной импровизации вид разумного действа, заранее обдуманного и тщательно спланированного. Пристав расхаживал по кабинету в скрипящих сапогах и репетировал, подглядывая в бумажку:

— «В целях борьбы с ненавистным пауперизмом,[49] обуреваемый желанием обуздать неблагонамеренность и злую волю неблагонадежного класса населения, нарушающего благолепие и симметричность стройной организации городской жизни…» — Евсей Макарович запнулся, чувствуя, что предложенный стиль мало соответствует его обычной манере изложения мыслей. — Не слишком ли торжественно, Оскар Вильгельмович?

Старший помощник заверил, что только таким возвышенным стилем и возможно отогнать от себя нежелательные вопросы относительно неполучения предварительного разрешения на облаву.

— Что ж… Это пожалуй… — согласился Евсей Макарович и пробежал глазами дальнейший текст выступления. — Но вот про «разнузданную похоть стяжания, беспутства и безумия» я, уж вы меня простите, говорить никак не смогу. Я и не запомню этой галиматьи, хоть даже мне и рубль посули.

Посовещавшись, решили про «похоть безумия» вымарать.

К этому часу Илья Алексеевич уже успел побывать на докладе у обер-полицмейстера. Покушение на жизнь чиновника собственной канцелярии, многолетнего и преданнейшего слуги и телохранителя произвела на тайного советника сильное впечатление. А в том, что это было именно покушение, сомнения отсутствовали: в больнице у пострадавшего было диагностировано сильнейшее отравление неизвестным веществом. По части владения различными приемами боя Бугров был весьма опытным цестуарием,[50] так что неудивительно, что против него применили хитрость и яд — это свидетельствовало в пользу версии об участии в преступлении весьма дерзкого и опасного преступника, посмевшего бросить вызов самым высоким лицам империи. Могучие силы организма Бугрова чудом сохранили для его души земное ее обиталище. Почти трое суток провел он без чувств в салоне мадам Энтеви и до сих пор еще пребывал в совершенном беспамятстве. Пояснить ничего не мог. Можно было предположить, что его опоили в пятницу вечером во время последнего сеанса у мадам Энтеви, куда он был отправлен лично господином Райзнером, чтобы не допустить разглагольствования духов о грядущей денежной реформе.