Пастернак, Нагибин, их друг Рихтер и другие - Игорь Викторович Оболенский

была для него смыслом жизни. Он замечательно описывал все, что видел. Но в последнюю неделю своей жизни, когда мы с ним увиделись, сказал: «Самые красивые и самые лучшие места в мире – это Ока и Звенигород». Основой его основ была абсолютная непосредственность и связь с природой и людьми. Он был как человек периода Возрождения, когда после веков темноты, устрашения и аскетизма вдруг все проснулось – любовь к женщине, к природе. Ему была присуща радость жизни.

* * *

И еще его отличало чувство абсолютного равенства. Когда он видел женщину, моющую полы, то тут же бросался к ней: «Надежда Ивановна, я вам сейчас помогу». И нес ведро с водой и мыл пол.

А его представляют совсем другим. Пишут, что когда ему предлагали сыграть на расстроенном фортепиано, «его лицо искажала мука». Да Рихтер чуть ли не на полене играл, когда выезжал в госпиталя или на фронт.

Когда мои соседи просили его сыграть на абсолютно расстроенном инструменте, на котором половина клавиш не работала, он садился и играл. О нем пишут как о снобе и мистике. А он не был мистиком.

* * *

У моей сестры, она была медиком, дома лежал череп. Я всегда умоляла ее убрать его куда-нибудь подальше. Ну, неприятно было постоянно наталкиваться на него.

А Светик относился к черепу совершенно спокойно и называл Катькой.

Когда я решила испугать его тем, что ночью к нему придет призрак этой Катьки, он, наоборот, обрадовался: «А чего бояться-то?»

* * *

Он был верующим человеком. Но эмоциональные проявления были ему чужды.

Когда сегодня пишут, что, приходя в церковь, Рихтер падал на колени, говорят неправду.

Он в церковь не ходил, а заходил. Но все заповеди были для него чем-то естественным. Поэтому уход матери и стал для него такой трагедией.

Мы говорили об этом со Светиком – почему она ушла, так любя сына. И решили, что это был гипноз. Дома у Рихтера было несколько икон.

Он всегда отмечал Пасху, Рождество. Его же два раза крестили. Первый раз по-лютерански и нарекли Эриком. А потом по-православному.

Светик говорил, что он помнит свое крещение. Его опустили в купель со святой водой, а он засмеялся и хотел схватить священника за бороду…

* * *

Сегодня рассказывают, что Рихтер возвышал себя над другими. Это тоже неправда.

Я никогда не слышала от него: «Как хорошо я сегодня сыграл». Наоборот, когда он слышал о себе восхищенные отклики «Гениально!», то говорил: «Гениальным может быть только художник, творец. А исполнитель может быть талантливым и вершины достигает только тогда, когда выполняет заданное художником». Смертельно боялся, когда им начинали восхищаться.

Славословий не допускал его вкус. В таких случаях он замыкался и лишь вежливо улыбался в ответ. А на друзей, которые бросались перед ним на колени и аплодировали, даже обижался. «Ну почему они так себя ведут? – спрашивал он меня. – Мне это так больно видеть».

Однажды он мне рассказывал, как кто-то из поклонников, зайдя в его гримерку, принялся целовать ему руки.

«Я чуть не завизжал от ужаса, – говорил Светик. – И в ответ бросился целовать руки тому человеку».

* * *

Рихтер любил Париж, вообще обожал Францию. В том числе и за то, что там он чувствовал себя свободно.

А здесь было всеобщее поклонение, которое его тяготило. Оно было физически невыносимо для Рихтера.

Да что говорить, если даже друг Славы Дмитрий Журавлев бросался перед ним на колени. В ответ Слава тоже становился перед ним на колени. Вообще, Рихтер радостно общался с теми, кто не говорил с ним о музыке. А большинство почему-то считало, что только с этого с ним и стоит начинать общение. Он же этого не выносил. «Чужие люди, они сейчас опять начнут говорить о том, как я играю!»

* * *

А вот еще эпизод. Светик как-то купался, и у него украли рубашку, оставив только штаны. А на берегу рабочие, которые до этого что-то чинили, сидели и выпивали. «Иди, – обратились они к нему, – к нам. Что это ты голый? Рубашку украли? Так возьми нашу тельняшку».

Светик выпил с ними, надел предложенную тельняшку и так в ней и добрался до Москвы. Он вообще к одежде относился довольно просто. У него была одна любимая рубашка, которую он носил несколько лет. А когда ее наконец выбросили, очень расстроился. Светик был очень демократичным.

* * *

Я жила в коммунальной квартире, и мои соседи, когда приходил Рихтер, часто звали его в гости. «Слав, мы тут выпиваем, заходи». И он никогда не отказывался: «С удовольствием. Вы, Ниночка, делаете такие хрустики (картошка, тертая на терке и жаренная на постном масле)! Бешено вкусно! А у вас еще и водочка? Прекрасно!» И садился с ними за стол, выпивал и шутил.

* * *

Говорил он просто, но очень образно и точно. Длинных речей не любил. «Что, опять разговоры? – удивлялся он. – Но ведь это же скучно!» В нем никогда не было многозначительности. Как бы точно сегодня ни цитировали какие-то его слова, все равно они приобретают иной смысл. Потому что Светик мог одним жестом или хмыканьем придать своим высказываниям совсем другое значение.

В его словах был важен тон. А при цитировании ироническая интонация, увы, не слышна. Рихтер был благодатным источником. Его образованность и невероятная память дают возможность желающим сделать из себя Марселя Пруста. Даже те, кто не был с ним знаком, позволяют себе писать о нем книги.

Которые, увы, не всегда правдивы. Он очень образно и говорил, и мыслил. Во время одной из наших прогулок вдоль озера он неожиданно предложил: «Здесь может сидеть Русалка. Давай пойдем и познакомимся с ней». О музыкальных произведениях он говорил также ярко. Одну из сонат Бетховена сравнивал с «весенним ветром на кладбище», а про пьесы Шопена говорил, что они всегда имеют занавес.

* * *

Рихтер мечтал дирижировать. Но не стал этого делать, так как понял, что в нем нет тяги к власти. Лишь единственный раз он взял в руки дирижерскую палочку. Да и это случилось, скорее, из-за того, что он сломал палец на левой руке.

Вообще, он не мог диктовать, он мог только предлагать. Многие считали его снобом. Да, он не позволял приближаться к себе после концерта. Но не потому, что считал себя выше других. Ему просто хотелось побыть одному. Зато когда во время гастролей по Сибири к нему в