Пастернак, Нагибин, их друг Рихтер и другие - Игорь Викторович Оболенский

артистическую стоял настоящий лом, он просил пропускать строго по одному человеку. Потому что иначе не успевал познакомиться и поговорить с каждым.

За ним ведь ходили шпики. Светик любил прогуляться поздно вечером. И рассказывал, что всегда замечал за собой слежку чекистов. Однажды он решил проучить их. Завернул за угол дома и резко остановился. В результате шпик буквально уперся ему в спину. Иногда он «выгуливал» их – шел в гору, потом спускался с нее, а затем вновь совершал восхождение. В метро как-то ему удалось вырваться вперед и вскочить в вагон. Когда поезд уже отходил, на платформу прибежал запыхавшийся офицер КГБ. Так Светик ему из окна показал, что надо, мол, прикрывать погоны, и постучал по плечу.

* * *

Он хорошо относился к министру культуры СССР Фурцевой.

«Знаешь, а она искренна», – говорил он мне о ней.

Как-то министр на одном из приемов подошла к Светику и попросила передать Ростроповичу, что недопустимо позволять Солженицыну жить на его даче.

«А что, там так плохо? – спросил Рихтер. – Тогда пусть Солженицын живет у меня на даче».

* * *

Он всегда находился вне политики. Как-то к нему пришли подписывать письмо против академика Сахарова.

«А кто это? – спросил Светик. – Ах, ученый. Но я же с ним не знаком. А может быть, он хороший человек?» И не подписал ничего.

В отличие от Шостаковича, который подписывал все и потом обижался, что его за это ругают по «Голосу Америки».

* * *

Когда в начале восьмидесятых Рихтер выступал в Горьком, он попросил отложить два билета для Сахарова и его жены, которые находились там в ссылке.

Конечно же, ему сказали, что это невозможно. Тогда Светик вообще отказался играть. И властям не оставалось ничего другого, как пригласить на концерт семью Сахарова.

* * *

Светика считали чуть ли не дурачком, каким-то диким сумасбродом. Но все его поступки объяснялись абсолютной естественностью, которой он ждал и от других. Всегда просил: «Не надо при мне стесняться, а то и я начну стесняться тоже».

Рихтеру было абсолютно все равно, что о нем говорят. Он рассказывал, что как-то хорошо играл Бетховена, а публика в зале была вялой. Зато когда во втором отделении кое-как играл Листа, успех был громадный.

Сам себя он не хвалил никогда. Самой большой похвалой себе были слова: «Вроде сегодня первая часть получилась».

У него было удивительное отношение к произведениям, которые он играл. Как-то он сказал: «Если я плохо играю, мне становится стыдно. Вчера было стыдно перед Листом».

Его на самом деле волновала только музыка.

* * *

Как-то ему должны были делать операцию, и Светик находился в подавленном настроении.

«Вы грустите перед операцией?» – спросили его.

«Нет, мне все равно, что делают с моим телом. Просто в этом году я сыграл более 100 концертов и надеялся, что достиг какого-то успеха. А сейчас подумал и понял, что это совсем не так».

На его концертах всегда стояла особая тишина. Казалось, что стены исчезали и раздвигались.

«Полная гибель всерьез», как говорил Пастернак.

И так было всегда, со времени его первого концерта.

Когда Рихтер играл свой дипломный концерт, в зале неожиданно отключили свет. Все растерялись.

И вдруг из наступившей темноты полились божественные звуки музыки…

* * *

Записанный во время первой встречи монолог Веры Ивановны был опубликован… Прошло несколько лет. Статью о Рихтере перепечатали несколько газет и журналов, она появилась в интернете. А потом эта история получила неожиданное продолжение.

В редакции журнала, где я тогда работал, раздался телефонный звонок. «Меня зовут Галина Геннадьевна, – произнес голос в трубке. – У меня есть письма Рихтера, вам интересно?» Через день я уже внимательно слушал рассказ женщины.

Оказалось, ее брат Анатолий, летчик по профессии, был близким другом великого музыканта. Они часто встречались, а когда Святослав Теофилович уезжал из Москвы, то переписывались. Однажды Рихтер даже приезжал к матери Галины и Анатолия, у которой в тот момент гостили брат с сестрой. В небольшую деревушку за двести километров от Москвы пианист добрался на электричке, а потом еще прошел несколько километров от станции пешком.

В гостях он с удовольствием ел жареную картошку с квашеной капустой, бывших, по его словам, любимым блюдом. Когда хозяйка дома, понятия не имевшая, кто такой Рихтер, но полюбившая его с первого взгляда, предложила выпить водки – на улице было довольно холодно, – Галина попыталась подмигнуть матери, мол, не надо такому гостю предлагать водку.

Но Рихтер, перехватив ее взгляд, улыбнулся: «Водочки? С удовольствием. А то я действительно замерз».

«Толя часто рассказывал мне про Рихтера, – вспоминала Галина Геннадьевна. – Говорил, что Слава был очень несчастным человеком. Брат хотел, чтобы все узнали, что жизнь Рихтера была вовсе не такой безоблачной и благополучной, как о ней пишут».

В начале 90-х Анатолий трагически погиб. И только совсем недавно в его вещах Галина Геннадьевна обнаружила письма от Рихтера, одно из которых позволила опубликовать.

«Дорогой Анатолий! Наконец смог сесть за письмо тебе. Я только вчера утром получил твое и поэтому в среду долго наблюдал оживление, которое царило среди веселых купающихся при свете печальных сумеречных ламп; сидел на скамье и волновался. Твое письмо (второе) меня и огорчило (эгоистично) и успокоило (из-за того, что ты будешь отдыхать в постели). Ты правда страшно устал и тебе нужен отдых. От твоего письма мне еще больше захотелось тебя видеть и чувствовать. Мне так жалко и досадно, что я в тебе часто вызываю нетерпение и досаду, и так хотелось бы этого избежать. Ты пишешь, что тебя надолго не хватит, и я себя чувствую опять очень виноватым. Ну ладно, пожалуйста, не досадуй на меня. Я так хочу (и буду делать), чтобы все было хорошо. В моем путешествии все было довольно удачно, красиво и элегантно. Кроме самого главного – я недоволен своим выступлением. Конечно, это естественно, поскольку у меня был большой перерыв, но все-таки жалко (внешне это был очень большой успех, но ты ведь знаешь, что это для меня не главное). На обратном пути я на один день задержался в столице Украины, где целый день опять сидел за инструментом, готовясь к 28-му (отложенному 30 мая) в Москве. Приехал 27-го и застал твое первое письмо из аэропорта (меня оно очень огорчило, по-видимому, я действительно «маленький», если не умею делать простые вещи). Напиши мне, пожалуйста, как это обошлось. Ты, вероятно, останешься до дня рождения сына. И это мне понятно, так оно и