Примкнуть штыки! - Сергей Михеенков

Мамчич-то и уговорил Старчака оставить ему в резерв это пёстрое воинство. Не возражал и батальонный комиссар из особого отдела штаба фронта. «Преподнесли ему урок окопнички. А ведь пропал бы Нелюбин со своей оборванной ватагой, пострелял бы их особняк где-нибудь не в том, так в другом овраге, не заступись за них Старчак. Да и сам батальонный комиссар понял, что сейчас, когда позади нас до самого Малоярославца никого нет, никаких войск, каждый человек здесь, в окопе, ценою потянет на взвод». Так думал Мамчич, глядя на старшину Нелюбина и слушая его солдатские размышления, которые забавно переплетались у него с его мужицким, крестьянским, что, впрочем, одно другому не мешало.

– Эх, война-война, сволочь поганая… Пуля ведь на рост ихний да на стать не поглядит, она, брат, родом не считается. Всякая жизнь на войне висит на лепушке. Был-был человек, дышал, кашу ел, потел-трудился, об мамке думал-вздыхал, а пуля пролетела и – нету человека.

– Вы это о чём, старшина?

– А я о том, товарищ старший лейтенант, что побью ребят не за понюшку табака. И ничегошеньки-то они в своей жизни не увидят. – И старшина Нелюбин кинул в котелок свою ложку, словно вдруг ему разом расхотелось есть. – Небось не всякий из них и с девкой-то помучился. Я их, таких, вон уже сколько похоронил. Э-э, какое там похоронил… Возле дорог да речек неприбранных оставлял. Воронам на расклёв. – И вдруг, прерывая свои горькие размышления, старшина схватился за мухор своего вещмешка и крикнул: – Близнюк! Сбегай-ка к артиллеристам! Ивана Прохорыча разыщи! Вот, передай ему гостинец. От благодарной, скажи, пехоты, царицы полей. А тут вот и полей-то нет. Одни, ёптать, леса да болота. Ты меня слышишь, Близнюк?

– Да слышу, слышу. Как тут не услыхать? – донеслось откуда-то из глубины окопа.

– Скажи артиллеристам, что Кондратий Герасимович велел кланяться. Не подожги они ночью танк, развесили бы немцы наши зипуны по берёзам. Иди, иди, не скрипи, как старое дерево. Ещё выспишься, успеешь. Да и в обрат поживее. Не прилаживайся там возле артиллеристов. Гляди у меня, узнаю…

Вестовой Близнюк, такой же коренастый, как и старшина, только ещё более щуплый, в шинели с обожжённой снизу полой и без хлястика, отчего она походила на бабий, сурового сукна, слоп, тут же подхватил банку консервов и какой-то свёрток и, переваливаясь с боку на бок по-утиному, побежал в березняк. Там, на новых позициях, устраивались артиллеристы.

Старшина Нелюбин проводил его довольным взглядом и проворчал:

– Совсем дисциплины нет. Надо гайки закручивать. Старшина Нелюбин им плох… Видишь, как лениво приказ исполняет?

– Да вроде бегом побежал.

– Побежал…

– Это ж к кому вы его, старшина, с таким добром услали? – спросил Мамчич, прочищая сухой травинкой костяной мундштук.

– Родня у меня, товарищ старший лейтенант, появилась. Кум не кум, сват не сват. Но беда с добрым человеком свела. Беда-то нынче, вон как, крепче людей друг ко дружке прилепляет. Капитан Лагуткин, Иван Прохорыч. Командир артдивизиона. Это он сегодня собственноручно танк приголубил. Сам у орудия стоял. Боевой офицер! Вот бы таких, как Лагуткин, побольше, глядишь, и не драпанули бы так. Так что зря нас тот комиссар, в овражке-то, под статью подводил, оружие отымал. Мы ж с этим оружием честно-добросовестно бились, покуда могли. Мы что, побросали свои винтовки? Или врагу добровольно отдали? Понятно, бойца надо держать в строгости и дисциплине. Сам об этом пекусь постоянно. Но под расстрел-то зачем, когда весь фронт бежит? Что ж получается? Схватили нас, первых, кто попался на дороге, и, давай позорить-казнить? Я так, товарищ старший лейтенант, мыслю на настоящий момент: не солдатская в том вина, что мы летом бежали и теперь бежим. Что на солдата вину сваливать? А то наскочил…

Мамчич поморщился. Не хотелось ему откровенничать с незнакомым старшиной на эту тему. Сказал коротко:

– У них, старшина, своя служба, у нас своя…

– Служба-то, товарищ старший лейтенант, прежде была. Когда супостат по нашей землице не хаживал, деревни не жёг да баб наших не насильничал. Стояли тогда наши воинские частя мирными гарнизонами и действительно несли службу. Мирную и спокойную. А теперь – война. Службе конец! Воевать надо. А служба теперь в прошлом. Да в тылу. Вот там действительно служба.

– Ладно, Кондратий Герасимович, – прервал его рассуждения Мамчич, – отдыхайте. Пусть люди как следует поедят и приведут себя в порядок. А вы, будет свободная минута, составьте строевую записку.

– Какую записку? – переспросил старшина.

– Строевую. Список личного состава. Укажите в нём также, кто из какой части. Ну, и прочее…

– Да это же, товарищ старший лейтенант, цельная канцелярия получится! – Старшина поскрёб затылок под надвинутой на глаза командирской фуражкой с широким глянцевым козырьком. – Близнюк! Ну где, скажи ты мне, его только черти носят?

– Так вы же его, Кондратий Герасимович, только что к артиллеристам услали!

– А, правда… – спохватился старшина, но тут же снова сдвинул брови: – Так и воротиться бы пора! Карандаш-то мой, письменный, и тетрадка у него в «сидоре» содержатся. Ничего, ёптать, доверить нельзя, никакого ответственного имущества. Вот и повоюй с такими. Горе одно мне с ними.

Мамчич усмехнулся. Он всё это время наблюдал за старшиной и пытался угадать в нём довоенного человека. Да, до войны все кем-то были: председателями колхозов, колхозниками, рабочими, строителями, учителями, врачами. А теперь… Вот пришёл он к нам из-за Угры, этот старшина, вывел горстку людей. Какую чашу они там испили? Что довелось пережить? А ведь нам их Бог послал, сюда, на наши позиции. Вот мы уже и с резервом воевать будем. Все бойцы с винтовками. Пулемёты даже есть. Боеприпасы тоже вынесли. На первый случай хватит. Нет, молодец старшина.

– Ладно, старшина, строёвка мне не к спеху. Будет время, составишь. Отдыхайте. Да, вот что, скажите своему посыльному, чтобы хлястик себе где-нибудь подыскал. Шинель на бойце Красной Армии должна выглядеть по уставу.

– Да он его в «сидоре» носит. Так, говорит, без хлястика мне способней воевать. Потерять боится. Воин, ёптать… Только оглобли тесать.

Старшина бранил своих бойцов, строжил их при любой, даже малейшей, оплошности, но в его окриках и приказаниях было одно: сбить воедино, как стадо овец перед опасностью волчьей охоты, сплотить вокруг себя жалкий остатки разбитой роты и всех приставших по пути. И бойцы понимали это и чувствовали в нём и пастуха, и товарища, который не выдаст в трудную минуту и не бросит, и командира, с которым теперь, после того, что пережили, можно опять в бой.

На востоке стало розоветь. Где-то за лесом запели петухи. Они кричали наперебой, не соблюдая друг перед другом никакой очерёдности и ранжира, и так азартно и буднично голосили, что люди, сидевшие в тот час в траншее, в холодной земле начавшейся осени, притихли, слушая те дальние, как из другой жизни, петушиные переливы, и долго там, в окопах, ячейках и ровиках, не было слышно ни голосов, ни стука лопат, ни даже кашля. Только табачные дымки там и тут поднимались над свежими, ещё не замаскированными брустверами, и невесомо плыли вверх и таяли там, в берёзовых ветвях, не оставляя никакого следа.