Мир Александра Галича. В будни и в праздники - Елена П. Бестужева

На место длинного отточия читатели вправе подставить любое удобное им слово.

Презерватив предъявляет удостоверение своей личности. Он действительно сделан на Баковском заводе

Таковы нравы, таковы обычаи. И, возвращаясь к самому изделию № 2 за четыре копейки (выражение «четыре копейки» было эмблемой, как сейчас бы сказали – мемом, столько стоила упаковка презервативов – в одной упаковке по две штуки сразу – производства Баковского завода резиновых изделий); замечу, было оно чудовищного качества – отвратительно растягивалось, чуть что рвалось со звонким хлёстом, о чём упоминает и специальное пособие, посвящённое противозачаточным средствам, находившимся при социализме в самом зачаточном состоянии: «С целью предупреждения разрывов презерватива при половом акте рекомендуется уже надетый презерватив слегка смазать борным вазелином». Да хоть ружейным тавотом смазывай, порвётся, тварь, назло авторам медицинских брошюр. И о том имеется тогдашний анекдот, возможно неведомый читателям или давно ими забытый.

Аптека, очередь. Мужик заявляет претензии: «Что у вас за презервативы такие, то и дело рвутся». – «Да-да», – подхватывает старичок из очереди, – «и гнутся». В общем, всё, на что годилась данная штука – водяная бомба. Вовочка или Петечка, или другой хулиган-недоросток правдами и неправдами раздобывал презерватив, наливал его до пределов водой и тайно притаскивал в класс, чтобы хлопнуть, когда настанет подходящий момент, либо выкинуть из открытого окна на головы стоящих в школьном дворе, эдакое лови на шарапа.

И, завершая экскурс о противозачаточных средствах времён СССР, надо бы вспомнить ещё анекдот, связанный не столько с качеством презервативов, сколько с потенциальными возможностями тех, кто их эксплуатировал.

Грузин выговаривает продавщице: «Дэвушка, я вчера покупал сто презервативов, а мне положили девяносто восем». – «Ой, простите, обсчиталась», – извиняется она. – «Я вам, наверное, весь вечер испортила».

Фольклорное восприятие кавказских народов как носителей беспредельной сексуальной энергии отразилось и в литературе. Это есть и в бабелевском рассказе «Мой первый гонорар», и в рассказе Василия Аксёнова «Местный хулиган Абрамашвили», и в провокационных стихах, приписываемых Евгению Евтушенко и написанных, думается, Евгением Евтушенко, о беленьких сучках и чёрных кобелях.

Мчатся к морю электрички, просто благодать,

Едут сдобные москвички в Гагры загорать.

Там лимоны-апельсины, сладкое вино,

Там усатые грузины ждут давным-давно.

Пусть они глупы, как пробки, это не беда.

Но зато они не робки – парни хоть куда.

В их руках такая сила и такая страсть,

В Гаграх много дам гостило – все грешили всласть.

Усачи порою грубы, стиснут – не вздохнешь,

А когда вопьются в губы – сразу бросит в дрожь.

Сразу чувствуешь мужчину колкостью усов

И могучая пружина рвется из трусов.

Для меня в этом произведении самое ценное – название, «Москвички», будто передразнивающее, а то не будто, стихи Евгения Винокурова, тогдашнего приятеля автора, написавшего стихотворение «Москвичи», из которого Марк Бернес выкроил знаменитую песню. Я цитирую плохонькие вирши, ходившие по рукам – не в качестве самиздата, а в качестве продукта городской субкультуры, – мало ли их было, приблудных, исключительно ради того, чтобы продемонстрировать один из сюжетных мотивов низовой мифологии советской эпохи. Впрочем, последователь Михаила Бахтина обнаружил бы тут и «карнавальность», и противопоставление телесного «низа» духовному «верху», и кто знает – что ещё.

В советскую эпоху, между тем, такое противопоставление отсутствовало. Телесный «низ» не то чтобы не существовал, а не существовало это противопоставление. Духовный «верх» явствовал, главенствовал, и «низ» при том присутствовал сам собой, с той или иной степенью откровенности, не без ханжества, но и без стеснения. Градус откровенности, накала, осознания, что телесное существует, требуя мзды, зависел от характера исторического периода, от того, как воспринимали это фигуранты действия, и как расценивались эти действия человеками со стороны. Советское общество, несмотря на молодость свою, сохранявшуюся до конца шестидесятых годов и тогда утраченную, было обществом традиционным. Установления, понятия, мифологические фильтры и подталкивали к действию, заставляли рядового человека следовать общепринятым стереотипам и оттесняли в тень, в область неосознаваемого многие вещи.

И как отсутствие сексуальности, почти лицемерное её отрицание, так и её будничная рутинность, зависели от нравов и установлений среды, в которой существовал отдельный индивид. Например, вот такие нравы царили в детдоме за несколько лет до войны: «Старшие ребята ходили с ножами, подворовывали и в детдоме, и в городе, пили водку и таскали в овраг старших девочек». Это было неосознанное подражание настоящим блатным, а не поголовная необходимость.

Возвращаясь к советским праздникам, можно сказать, что, при их заорганизованности, отчаянном формализме, почти формалине, праздники эти могли быть необычайно скучны, но размеренное течение планового мероприятия могло быть и нарушено пьяной выходкой, например, внезапным скандалом – вспомним сцену из повести Василия Аксёнова «Коллеги»: в клуб вваливается компания хулиганов крепко навеселе, эдаких Петечек и Вовочек, не только что в гондонах, но и верхней одежды не сняв: доха, меховая шапка, кто в москвичке, у кого кепарик по моде – каждый развлекается сообразно вкусу и цвету. Праздники могли быть даже искренне жизнерадостны, светлы, однако прокламированного в бахтинских работах праздничного раскрепощения, карнавального буйства, праздники, в частности, маскарады, были как раз лишены, возможно, из-за того, что праздники официальные являлись скорее знаком – торжественной даты, законного отдыха, времени года, нежели явлением, собственно праздником. Раскрепощались по-настоящему дома или в гостях у друзей и родственников. Два-три праздника, окрашенных радостью, искренностью, горечью – 1 мая, 9 мая, праздник новогодний – вырождались, пропитанные насквозь казёнщиной, словно вонючим клейстером маска из папье-маше.

Маскарады начали устраивать перед войной, лет за шесть до неё, в тот короткий отрезок эпохи, когда жить стало вправду и чуть лучше, и отчасти веселее (едва ли не самый первый был приурочен к появлению проекта новой Советской конституции). Маскарады собирали в Центральном парке культуры и отдыха имени Горького целые толпы: люди стремились туда со всей Москвы. Обязательное условие – посетители должны быть в масках. О таком празднике вспоминает, например, герой гайдаровской повести: «Я подошел к кассе. Оказывается, без масок в парк никого не впускали. Сзади напирала очередь, и раздумывать было некогда. Я заплатил два рубля за маску, два за вход и, пройдя через контроль, смешался с веселой толпой.

Слава Сталинской конституции

Бродил я долго, но счастья мне не было. Музыка играла все громче и громче. Было еще светло, и с берега пускали разноцветные дымовые ракеты. Пахло водой, смолой, порохом и цветами. Какие-то