История осады Лиссабона - Жозе Сарамаго

Смотреть, видеть и замечать – это разные способы использовать орган зрения, у каждого – своя собственная интенсивность, доходящая порой до полного вырождения, ведь, к примеру, можно смотреть и не видеть, как происходит обычно в старинных романах, когда герой столь полно погружен в себя, или видеть, но не замечать, что происходит, когда глаза от усталости или отвращения защищают себя от неприятных перегрузок. А вот заметить может развернуться в полноценное видеть, когда то ли одномоментно, то ли постепенно сосредоточивается внимание, причем это может произойти и от намеренного усилия воли, и от бессознательного синестетического эффекта, при котором иными глазами увидится однажды увиденное, а ощущения сменяют друг друга, задерживая взгляд, заставляя его переползать с точки на точку так, словно изображение возникает в двух разных участках мозга, причем не одновременно, а с временным зазором в сотую долю секунды – сперва упрощенный сигнал, потом схематично-строгий рисунок, и вот наконец, внезапно становясь непреложной реальностью, заблистало желтой латунью на темной полировке двери внушительное, отчетливое обозначение массивной дверной ручки. Сколько раз у этой двери ожидал Раймундо Силва, когда щелкнет выстрел дистанционного запора и она откроется изнутри, но никогда еще не воспринимал с такой почти пугающе острой отчетливостью вещественность предметов – структуру ручки, не теряющей своей гладкой блестящей поверхности, можно пронизывать взглядом насквозь, пока он не упрется в иную структуру, в вещество дерево, причем все это ощупывалось, ощущалось, испытывалось в мозгу так явственно, словно не только зрение, а все его, все до единого чувства обновились, обрели новую силу, направленную на дверь и дверную ручку. Замок выстрелил, пальцы толкнули дверь, свет внутри показался ослепительным, хоть это и не так, однако Раймундо Силве, которому чудится, будто он вплывает в пространство, залитое светом, какой теперь в моде в фильмах о сверхъестественных явлениях или о вторжении инопланетян, где на вольтах не экономят, ожидает, что секретарша завопит от ужаса или впадет в экстатический транс, если перед нею вдруг в множащемся клубке чутких щупалец или в сиянии неземной красоты предстанет это калейдоскопическое подрагивание, в которое на единый и уже истекающий миг обратилась его чувствительность. Однако секретарша, в чьи обязанности входит не только управляться с селектором, но и впускать посетителей, нажимая кнопку дистанционного замка, сделала ему, не прекращая телефонного разговора, ручкой, а потом приветливо, фамильярно и ничуть не удивленно произнесла: Привет, сеньор Силва, благо знает его давно и при каждой встрече обнаруживает в нем перемен не больше, чем в протекшем времени, и если спросить погодя немного, как ей сегодня показался корректор, она ответит простодушно и убежденно: Да не знаю, может, немного нервный какой-то, так и никак иначе скажет она, и тут уж одно из двух – либо она ненаблюдательна, либо Раймундо Силва уже вернулся в свое обычное состояние, если, конечно, со стороны вообще можно судить о том, что там происходит внутри. Мне надо видеть сеньору Марию-Сару, произнес он, а секретарша, которая, кстати, тоже Сара, только не Мария, а просто, причем гордится этим полусовпадением, уведомляет его, что сеньора сейчас у Главного, и его не надо называть по имени или уточнять, в чем главенство, и так понятно, что речь о главном редакторе, который был всегда и пребудет вечно, а все прочие, начиная от директора всего и вся и кончая Костой, – временны и преходящи, а Раймундо Силва резче и отрывистей, чем обычно, просит справиться, примут ли его, или лучше оставить корректуру поэтического сборника здесь, сеньора знает, о чем речь. Сара просто, выслушав вердикт Марии-Сары, кивает, и при всей краткости этого диалога Раймундо Силва, благодаря остатку своего обострившегося зрения, хоть это лишь бледная тень того, каким оно было по ту сторону двери, разглядывает волосок за волоском мокрую солому белокурых секретаршиных волос, а она сидит с опущенной головой и потому не видит, какая злоба пылает в его взгляде, ну, злоба – это, пожалуй, все же преувеличение, ибо сам-то он зла ей не желает, а за взгляд не отвечает и ждет всего лишь, чтобы ему сказали, что делать, он приехал издалека и очень спешил, а теперь должен будет положить гранки на стойку у входа, как какой-нибудь курьер, принесший письмо, не требующее ответа: Сеньора Мария-Сара просит пройти в кабинет и там обождать, это секретарша подняла голову и улыбается. Спасибо, барышня Сара, барышней ее называют от начала времен и будут называть до скончания века, пусть даже она сто раз выйдет замуж и овдовеет, есть такие везучие люди, женщины разумеется, потому что мужчинам мало времени отпущено оставаться мальчиками, а иные и вовсе никогда ими не были, о чем хорошо известно, да и написано не хуже, а другие такими останутся навсегда, хоть и не осмеливаются в этом признаться.

Долго ждать Раймундо Силве не пришлось – всего минуты три-четыре. Он остался на ногах, со странным ощущением, будто попал сюда впервые, потому что в памяти не запечатлелся этот кабинет, быть может павший жертвой административного рвения и изменивший облик, и, более того, недоуменно спохватывается корректор, не запомнилось ничего из виденного раньше, когда Мария-Сара приглашала его сюда, – вот, скажем, стояла ли на письменном столе ваза с одинокой белой розой, висел ли на стене график движения корректур, где в верхней строчке он может прочитать и свое имя, а ниже – имена других корректоров-надомников, и в отдельных клеточках-графах указаны сокращенные названия книг, находящихся в работе, даты, разноцветные значки, так что получается вроде как план города корректоров, которых, впрочем, всего шестеро. Легко представить себе, как сидят они каждый у себя дома – в Кастело, на Авенидас-Новас, в Алмаде, может быть, или в Амадоре, на Кампо-де-Оурике, – склонясь над гранками, читая и правя, а Мария-Сара думает о них, меняет даты, переставляет зеленую метку на синюю, и через небольшое время потеряют всякое значение их имена, корректоры станут всего лишь графиком, вызывающим ассоциации и порождающим идеи, но пока еще каждое имя предоставляет кое-какие сведения, и первым идет Раймундо Силва, а за ним Карлос Фонсека, Албертина Сантос, Марио Родригес, Рита Паис, Родолфо Шавьер, и, раз уж дело происходит в служебном кабинете, логично было бы расположить их в алфавитном порядке, но нет, вовсе даже нет, и первую строку занимает Раймундо Силва, а объяснение такой странности сыщется легко и быстро – этот график позволяет судить о том, кто более всего заботит сейчас Марию-Сару.

Которая в эту минуту и появляется со словами: Простите, что заставила вас ждать, и звук ее голоса вместе с внезапным стуком закрывшейся двери заставляет корректора вздрогнуть от неожиданности – он стоит спиной – и поспешно обернуться. Ничего-ничего, отвечает он, я зашел только – и осекается, потому что и это лицо видит он словно впервые, а ведь столько раз в последние дни думал о Марии-Саре, хоть перед глазами у него не стоял ее образ, а само это имя занимало все доступное пространство памяти, постепенно и неуклонно вытесняя волосы и глаза, черты лица и движения, и мягкость шелка он мог различить издали не потому, что когда-либо, как мы помним, дотрагивался до него, и тут следует еще пояснить, что корректор не перебирал в памяти ощущения давние, чтобы создать отдаленно-бледное представление о том, на что были бы похожи нынешние, ибо, как ни трудно в это поверить, Раймундо Силва знает об этом шелке все, знает и его блеск, и мягкое движение ткани, и складки, играющие подобно песку под ветром, хотя цвет нынешний отличен от цвета тогдашнего, тоже затерянного в дымке памяти, да простится нам цитата из патриотического гимна[23]. Я принес, как мы договаривались, гранки, сказал Раймундо Силва, а Мария-Сара приняла их, так сказать, мимоходом, мимо то есть проходя, и теперь уже сидит за своим столом и предложила присесть корректору, но тот ответил: Да не стоит, наверно, и перевел взгляд на белую розу, и так близко она, что он видит даже ее нежнейшую сердцевину, а поскольку слово, как говорится, к слову тянется, тотчас вспоминает некую стихотворную строчку, где говорится о том сокровенном шорохе, с каким распускаются розы, и ему показалось, что это прекрасный оборот – да, с посредственными поэтами так иногда случается. И распускающейся розы мне сокровенный шорох мил, повторил он про себя и услышал, как это ни невероятно, невыразимый словами шелест лепестков, а может быть, это шелк рукава проскользил по изгибу груди, о боже мой, смилуйся над мужчинами и неуемным их воображением.