Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе - Виктор Давыдов

Узнав, что я политический, малолетки взялись меня подкармливать. Сначала они прислали конем немного сахара, потом — пару пачек сигарет «Прима». Для самих малолеток «Прима» считалась табу. Среди правил этого дикого племени попадались и такие, по сравнению с которыми жизнь ортодоксального иудея должна была казаться вызывающим либертинажем. По политическим причинам малолетки не носили и не употребляли ничего, что было красным или имело красную упаковку — как «Прима». Объяснялось это как протест против назойливого коммунистического кумача. Я тоже был антикоммунистом — что не мешало ту же самую «Приму» курить.

Мы еще общались посредством ксив, из моих записок на политические темы малолетки поняли только то, что надо «бить ментов и коммуняк», на этом общение как-то естественным образом сошло на нет.

В раз и навсегда расписанном распорядке дня ничего никогда не менялось, и ничего нельзя было изменить. Можно было проголодаться задолго до обеда, но, хоть разбей голову о стенку, миска с баландой не появилась бы и на десять минут раньше. Организм это тоже как-то чувствовал и легко стал притуплять неурочные приступы голода. Лишенное выбора, существование стало легким, примерно как плавание в потоке дао — которое и предписывали китайские философы. Ну или, как точно отметил другой философ, он же заключенный «с. 3.3» тюрьмы Ее Величества в Рединге а. к. а Оскар Уайльд: «Один из многих уроков, которые нам дает тюрьма, — порядок вещей таков, как есть, и все будет, как будет»[34].

Камера стала одиночной вскоре после Нового года, когда меня покинул мой недружелюбный сосед Хромой.

Диссиденты, уже отбывшие заключение, предупреждали, что в тюрьме среди сокамерников кто-нибудь обязательно будет наседкой — и необязательно, что один. То, что Хромой принадлежал к этой породе двуногой фауны, было очевидно. Легко можно было догадаться, что в прежней жизни он имел отношение к системе МВД, — как выяснилось позднее, он действительно был капитаном МВД, некогда служившим в лагере и получившим шесть лет за взятку. За деньги он представлял зэков к условно-досрочному освобождению.

В камере Хромой не мог толком объяснить, почему он, будучи осужденным, вместо лагеря продолжал сидеть в СИЗО и даже оказался вместе с подследственным. Путался в версиях: по одной, его держали здесь как свидетеля по какому-то чужому делу, по другой — он находился под новым следствием, хотя и по непонятному обвинению.

Обычной работой наседки было выведывать у «объекта внутрикамерной разработки» неизвестную следствию информацию, но не только это. Наседка должен был постоянно пугать и убеждать колоться — чем мой сосед и занимался всякий раз, как только открывал рот.

Его разговоры были посвящены одной теме: как ужасна жизнь в лагерях. То, как описывали сталинские лагеря Солженицын и Шаламов, звучало просто рождественской сказкой по сравнению с тем, что сообщал мне Хромой о лагерях нынешних. По версии Хромого, лагеря были какой-то внутренней империей зла, системой тотального уничтожения, где постоянно кого-то режут и убивают. Там умирали от голода, побоев, несчастных случаев на работе (что было недалеко от истины), сама работа доводила людей до дистрофии и самоубийств.

Действие его историй происходило в лагерях Самарской области — не зная этого, можно было бы подумать, что он пересказывает романы Стивена Кинга. В его рассказах — так же, как и у Кинга, — людей уничтожали исключительно изощренными и сложными способами. Кого-то замуровывали в бетонной стене, кого-то сжигали живьем в печи для обжига кирпича, кого-то пилили циркулярной пилой на части — начав с промежности и постепенно доходя до шеи.

Из других рассказов: несколько заключенных рыли подкоп из зоны, но вход в него обвалился, и все неудачливые беглецы задохнулись. Один сюжет — явно придуманный — мне особо понравился. В рабочем цехе зэки положили солагерника под мощный пресс — и от бедняги осталась только обильная лужа крови. Число людей, проткнутых заточкой — остро заточенным напильником, самым популярным оружием в российских зонах, — в рассказах Хромого вообще приближалось к числу погибших в Сталинградской битве.

Хромой неизменно заканчивал очередную лагерную версию своего романа ужасов нравоучением о том, что мне нужно быстрее колоться и признавать вину — только чтобы не попасть в лагерь. Я слушал все это вполуха, принимая повествование за стандартный служебный монолог наседки, — пока однажды не заметил, что Хромой играет слишком талантливо. Его самого трясло, злые глазки прыгали, он вскакивал и пытался ходить, размахивая негнущейся ногой.

Тут уже становилось ясно, что Хромой озвучивает свои собственные страхи перед зоной — пусть, как бывшему работнику органов, ему и светил специальный лагерь для сотрудников МВД. Из этих страхов он, должно быть, и согласился работать наседкой, топя других заключенных. Тогда он мог, не доехав до лагеря, выйти на УДО прямо из СИЗО, просидев лишь треть срока.

Кроме этого большого пряника, Хромой имел в СИЗО массу мелких, но важных для зэка привилегий. Если обычные зэки могли покупать продукты на сумму не более 10 рублей раз в месяц, то Хромой закупал на 16 и говорил, что ему, как инвалиду, это было разрешено врачом. Он никак не объяснял эту странную некруглую сумму, оставалось только достроить, что оперчасть платила наседкам за работу именно 16 рублей.

Пару раз в неделю Хромой писал с утра «заявление на прием к врачу», и тогда сразу после обеда его куда-то вызывали. (Позднее я выяснил, что попасть на прием к врачу в СИЗО почти невозможно.) Иногда Хромой придумывал что-то оригинальное вроде «допроса у следователя» или «визита адвоката». Однажды Хромой пропал на несколько часов и вернулся с двумя мешками еды. Он объяснил, что дали свидание с женой — это был, наверное, единственный случай, когда он сказал правду. Другое дело, что обычному зэку получить два мешка еды никто бы не позволил.

В качестве другого «бонуса» моего сокамерника — и меня заодно — сводили в больничную баню. В отличие от обычной тюремной бани, заросшей с пола до потолка плесенью и грязным мылом, в больничной было гораздо чище, и никто не торопил. Когда мы стояли рядом под душем, Хромой взял мою руку и приложил к своему бедру. На секунду мне показалось, что это была просьба о гомосексуальной ласке, но я ошибся — он просто хотел показать мне глубокий кратер у себя на бедре.

— У меня там железный штифт стоит, — с гордостью сказал он.

(Однако об обстоятельствах, при которых получил ранение, Хромой молчал — видимо, там было нечем гордиться.)

При ходьбе у Хромого в ноге что-то скрипело и постукивало, так что про себя я прозвал его Железный Дровосек. Как и книжному Железному Дровосеку, этому тоже очень пригодилось бы настоящее сердце. Вдобавок к обильной отоварке он получал еще и диетическое питание — нечто, что формально в тюрьме было положено только туберкулезникам. Особо диетического в этом питании не было ничего — но это была вполне съедобная еда и в достаточных количествах. К тому же к ней, вместо тюремного, выдавался белый хлеб.