Фараон и наложница - Нагиб Махфуз

— Сегодняшний день не тот, что вчерашний, — ответила она. — Кое-кто из моих слуг, ходивших по базару, рассказывал мне, будто видел группу разъяренных людей, тихо шептавшихся о том, что ты растрачиваешь свое богатство на мой дворец.

На лице фараона появилось гневное выражение, и он увидел призрак Хнумхотепа, витавший над его тихим и мирным раем, омрачавший безмятежную жизнь в белом дворце и угрожавший его безопасности. Гнев фараона рос, его лицо обрело цвет Нила во время наводнения, и он с дрожью в голосе спросил:

— Тебя это беспокоит, Радопис? Горе этим бунтарям, если они не прекратят свои злодеяния. Однако не позволяй, чтобы это омрачало наше счастье. Не обращай внимания на их вой. Забудь о них и думай только обо мне.

Фараон взял ее руку и нежно пожал ее, Радопис взглянула на него и с мольбой в голосе сказала:

— Мне тревожно и досадно. Я страдаю оттого, что дала людям повод осуждать тебя. Такое ощущение, будто в меня вселился таинственный страх, причина которого неведома. Мой повелитель, влюбленная женщина склонна поддаться страху из-за малейшего пустяка.

— Как ты можешь бояться, если я держу тебя в своих объятиях? — с нежностью в голосе спросил ее фараон.

— Мой повелитель, они взирают на нашу любовь с завистью и затаили обиду на этот дворец за то, что в нем царят привязанность, спокойствие, уют. Пребывая в состоянии печали и тревоги, я часто спрашиваю себя: «Какое отношение к любви имеет золото, которым меня осыпает возлюбленный?» Не скрою, я возненавидела золото, настраивающее людей против тебя. Как ты считаешь, этот дворец останется нашим раем, если пол и стены станут голыми и безобразными? Если блеск золота отвлечет их взгляды, мой повелитель, то озолоти их руки, дабы они ослепли и проглотили свои языки.

— Не говори так, Радопис. Ты вызываешь в моей памяти то, о чем мне не хочется слышать.

— Мой повелитель, — с мольбой в голосе сказала Радопис, — золото вот-вот погубит наше счастье. Одно твое слово — и все будет спасено.

— И что же это за слово?

Радопис казалось, будто фараон начинает уступать и догадываться о серьезности положения.

— Верни им земли, — радостно произнесла она.

Фараон сердито покачал головой.

— В этом деле ты ничего не понимаешь, Радопис, — резко сказал он. — Я говорил об этом, но к моему слову отнеслись без почтения. Мое повеление выполняется неохотно, и жрецы не перестают сопротивляться. Они продолжают угрожать мне, а уступить им — все равно что проиграть битву, с чем я не могу смириться. Я скорее умру, нежели допущу это. Ты не знаешь, что для меня значит поражение. Это — смерть. Если они одержат победу надо мной и получат то, что желают, ты убедишься, что я стану несчастным, жалким, неспособным ни жить, ни любить.

Слова фараона проникли в ее сердце, и она крепче сжала его руки. Радопис почувствовала, что его тело дрожит. Она могла смириться с чем угодно, только не с его равнодушием к жизни и любви. Радопис отказалась от своего намерения, пожалела о том, что умоляла его, и дрожащим голосом воскликнула:

— Тебя не победят никогда. Никогда!

Фараон нежно улыбнулся ей:

— Я не собираюсь ошибаться или проявлять нерешительность, ты не станешь судьбой, навлекшей позор на меня.

Горячая слеза скатилась по ее щеке.

— Позор никогда не падет на тебя, — задыхаясь, сказала Радопис. — Ты никогда не испытаешь горечь поражения.

Она прижалась головой к его груди и уснула под стук его сердца. Во сне Радопис чувствовала, что пальцы фараона ласкают ее волосы и щеки, но ей недолго было суждено наслаждаться покоем, ибо одна мысль, омрачавшая день, всплыла в сознании, и она, очнувшись ото сна, с тревогой взглянула на фараона.

— Что случилось? — спросил он.

Радопис ответила не сразу.

— Говорят, будто они представляют грозную силу, владеют сердцами и умами народа.

Фараон улыбнулся:

— Однако я сильнее.

Она немного помолчала, затем спросила:

— Почему бы не создать мощную армию, которая будет в твоем повиновении?

Фараон снова улыбнулся и ответил:

— Я вижу, дурные предчувствия снова берут верх над тобой.

Она вздохнула:

— Разве я не слышала собственными ушами, как люди шепчутся между собой, что фараон забирает деньги богов и швыряет их к ногам танцовщицы? Когда люди сходятся вместе, их шепот превращается в громкий крик. Он вырвется наружу, словно злая сила.

— Тебе во всем видится злая сила.

Но она снова обратилась к нему с мольбой в голосе:

— Почему бы тебе не объявить о наборе солдат?

Фараон задумался и долго смотрел на нее, затем ответил:

— Армию нельзя создать без серьезной причины.

Видно, он рассердился и продолжил:

— Жрецы смущены и сбиты с толку. Они чувствуют, что я ими недоволен. Если я объявлю призыв в армию, они встревожатся. Возможно, жрецы, гонимые отчаянием, восстанут и начнут защищаться.

Она задумалась, затем, будто разговаривая сама с собой, сказала:

— Найди серьезный повод и объяви набор в армию.

— Поводы возникают сами по себе.

Радопис почувствовала отчаяние, печально опустила голову и закрыла глаза. Она ведь ни о чем не просила, но вдруг среди полной безысходности ее осенила спасительная мысль. Радопис была потрясена, и когда открыла глаза, в них сияла радость. Фараон удивился, но она этого не заметила, ибо едва сдерживала ликование.

— Я нашла серьезный повод, — заявила она.

Фараон вопросительно смотрел на нее.

— Племена Маасаи, — добавила она.

Он понял, что она имеет в виду, и, отчаянно покачав головой, пробормотал:

— Их вождь заключил с нами мирный договор.

Это не смутило ее.

— Кому ведомо, что происходит по ту сторону границы? Там правит один из верных нам людей. Отошлем ему секретное послание с заслуживающим доверие гонцом, попросим дать ответ, будто там вспыхнул бунт, в провинции идут сражения, а ему срочно требуется помощь. Мы распространим эту весть по всей стране, ты объявишь о наборе в армию, с севера и юга потекут люди, дабы встать под твое знамя. Так ты исцелишь надломленное крыло и обнажишь меч. Так твое слово останется главным, а покорность тебе будет восстановлена.

Он с удивлением слушал ее и поразился, как такая мысль ему никогда не приходила в голову. Фараон редко задумывался о необходимости сильной армии, поскольку военная обстановка не вынуждала к этому, и считал, да и сейчас держался такого мнения, будто ропот духовенства не таит в себе опасности, устранение каковой потребовало бы крупной военной силы. Но он все же пришел к убеждению — отсутствие оной лишь на руку этим людям и толкает их сочинять петиции, громко выражать недовольство. Он узрел в незатейливой мысли Радопис блестящий повод и всем сердцем ухватился за него. А когда он увлекался чем-нибудь, то целиком посвящал себя новой затее, отдавал ей свои силы с одержимостью, близкой к безумию, и уже не обращал внимания ни на что другое. Именно поэтому он с восторгом заглянул в глаза Радопис.